Как ни крути, а молодым быть проще, спокойней.
Увидев, как меня повязали, Митроха сам подошёл, и встал рядом, и тоже вытянул руки.
Хлопнул узел второй петли.
– За что нас? – спросил я, поднимая связанные ладони.
– За дело, – ответил княжий злыдень. – Но ты не бойся. Разберёмся.
Они развернули коней и тронули шагом по направлению к городу.
Мы с Митрохой, привязанные арканами к сёдлам, побежали следом.
Когда старый всё-таки споткнулся и упал – воин, тащивший его, равнодушно придержал коня и подождал, пока Митроха поднимется и собьёт грязь с рубахи.
С нами они не разговаривали, меж собой тоже: известное дело. Чем ближе человек к настоящей власти, тем он меньше говорит.
Когда вели через посад – понабежали детишки, смеялись, пальцами показывали, свистели, и кто-то даже камнем кинул, однако не попал.
– Воров поймали! Воров поймали!
Я не обиделся и не расстроился. И даже камень, летевший мне в голову, меня не разозлил. С детей какой спрос? Мы не выглядели ворами. Воры не носят ярких рубах с цветными заплатами, воры не стригут бороды, и от воров пахнет страхом, тайным чахлым лесным костром, а главное – кровью.
А от нас, шутов-скоморохов, пахнет хмелем и весельем: совсем другое дело.
У городских ворот толпа поспешила расступиться перед княжьим злыднем. Он не сбавил хода, и его широкогрудый вороной жеребец растоптал бы всякого, кто зазевался; но никто не зазевался. Голоса смолкли, и все посторонились, и оборотили к нам лица – и купцы, и бродяги, и древоделы, и маслобои, и солевары, и раколовы, и гости из отдалённых краёв, с головами, обмотанными тряпками, и с головами, выбритыми налысо, и с головами, покрытыми глубокими меховыми шапками, и девки-потаскухи, и досужие бездельники, и привратные стражи с жирными шеями, – все притихли и смотрели.
А собаки, наоборот, забрехали яростней: их натаскали рвать каждого, кто связан, кого волокут на аркане.
Так я в четвёртый раз за одно лето вошёл в город Резан.
В четвёртый раз – и в последний.
По деревянному настилу главной улицы кони воинов пошли гораздо медленней, и мы с Митрохой перевели дух: уже не надо было задыхаться и смотреть под ноги, чтоб не упасть.
Я не чувствовал ни позора, ни стыда, ни вины, и мне было легко. Я бежал, задыхаясь и спотыкаясь, привязанный ремнём, следом за лошадиным задом – и ничего не боялся.
Выехав на площадь, злыдень направил коня к воротам княжьего дома – и створки ворот медленно, со скрипом разошлись перед нами.
Древние ворота, собранные, может быть, двести лет назад, были во многих местах перевязаны кожаными лямами и льняными жгутами, множество раз промазаны дёгтем – от гниения, и глиной – от пожара; они выглядели, как проход в иной мир, в запредельную вселенную богов и духов; невозможно было не затрепетать сердцем, глядя, как расходятся в стороны створки этих страшных, непробиваемых ворот.
Здесь Митроха оглянулся на меня и подморгнул левым, прямым глазом, но я не понял, зачем. То ли старик хотел приободрить меня, то ли предупредить о чём-то важном. На всякий случай я кивнул: мол, понял. На самом деле понимал только одно: люди прознали про нашу ночную схватку с оборотнем, и молва дотекла до княжьего дома.
И теперь за содеянное нас призовут к ответу.
Княжий двор был замощён дубовым деревом; огромные, шириной в шаг, тщательно стёсанные полубрёвна составляли сплошное покрытие. Я шёл, как будто плыл, ноги радовались опоре, – это было незабываемое ощущение.
Четверо стражников налегли на створки и закрыли въезд, и задвинули засов, вырезанный из целого бревна, гранёного по двенадцати краям.
Княжий злыдень спешился возле высокого крыльца; его жеребец, избавившись от седока, с облегчением фыркнул и наложил обильную кучу.
Из-за угла выбежал полуголый, поспешный раб, ловко собрал навоз в лопату – и исчез.
Позабыв про всё, я вертел головой, рассматривал.
Сколько тяжёлого вечного дерева ушло на эти ворота, на стены дома, на сваи для мощного крыльца, – страшно было подумать.
Ещё страшней было понимать, что моя жизнь здесь, за чёрными стенами, ничего не стоит.
Двое очень больших, на две головы меня выше, взрослых, невесёлых мужиков развязали нам руки, крепко ухватили за шеи и повели наверх, на крыльцо; втолкнули в дверь.
Мне захотелось отлить: то ли от боязни, то ли выпитое пиво взыграло в пузе.
В доме реяли чудные запахи, я словно попал в иной мир, в потустороннее беловодье.
Воины, доставившие нас с Митрохой, зайдя в полутёмную хоромину, тоже стали сопеть не так шумно, и не так рьяно бряцали своими железами; они постояли, ожидая чего-то, не дождались – и ушли.
Я увидел стены из брёвен высотой в рост человека и висящие по стенам бивни великанов.
И очаг из лесных камней, каждый камень – в полтора обхвата; целое берёзовое бревно дотлевало в очаге; для пришлого гостя здесь было слишком тепло, как у матери в утробе.
По углам хоромины под потолком были укреплены два змеиных черепа, каждый размером с лошадиную голову.
Издалека, сквозь толстые стены, невнятно доносилось красивое печальное пение и благородный звон гусельных струн: женщина выводила сложный мотив, умело тянула длинный лад. Языка я не разобрал, но, судя по ладу, то была побывальщина о том, как богатырь Святогор одолел неубиваемого змея Горына, которого, как всем известно, никогда не существовало.
Повсюду ярко пылали жирники; над ними восходил неверный сине-белый свет, но его не хватало, дальний конец хоромины терялся во мраке.
Козьи шкуры сплошь покрывали пол: в моей родной селитьбе каждая такая шкура могла согреть троих детей, а здесь они лежали десятками, внахлёст, серые от грязи, никто их не чесал и не чистил, – по ним ходили, как по траве.
В ближнем углу хоромины, в медном блюде размером с тележное колесо, курились незнакомые мне пахучие травы, распространяя тяжкий дурман.
А женщина где-то за стеной продолжала петь и щипать гусельные струны, то ли тоскуя о чём-то, то ли призывая кого-то.
Наконец, мои глаза привыкли к полумраку, и впереди, за очагом, я различил знаменитую костяную скамью: престол резанских князей.
С одной стороны, я восхитился: не каждому везёт увидеть такое чудо. Но одновременно и слегка разочаровался. Я думал, скамья сложена из толстых и кривых великаньих костей, из хрящей и сочленений, и перемотана сушёными великаньими жилами. Оказалось, что это всего только короткое низкое сиденье. Ничего лишнего. Изготовленная искуснейшими руками, каждая кость обточена и подогнана, прямые и изогнутые части образовывали единство, а по их поверхности сверху донизу был вырезан охранительный рунный став, множество раз повторённый.
Я, наверное, немного поплыл разумом, забылся, замечтался, – слишком необычным, странным, сумрачным, волшебным показался мне княжий дом и легендарная костяная скамья; но
