Увидела и встретила нечто такое, чего не вмещал её собственный мир.
Она пропала, потому что сама решила пропасть, сказал мне ветхий Креп.
Это было её желание.
Что-то увлекло девушку, что-то явилось ей и увело за собой; она ушла добровольно и самостоятельно, из своего пузыря в чей-то чужой пузырь, в посторонний мир, и теперь – в том месте, где она находится, она вполне довольна своей участью.
Так сказал мне старик-ведун, потомок пращуров, кривоногий Креп, и ещё потом повторил: не жалей её, она обрела покой; она счастлива.
Из того, что говорил мне Отец Упырей, я запомнил не всё.
Есть то, что я и запомнил, и понял.
Есть то, что я запомнил, но не понял сразу, а понял только потом, или вовсе не понял.
Есть то, что я не запомнил – зато понял.
В первый день Креп говорил, на второй день молчал, заставлял меня пересказывать; на третий день снова говорил, а на четвёртый день снова заставил пересказать услышанное.
А в пятый, и последний день, я прокричал в глухое ухо:
– Я догадался! Она просто ушла за перевал!
Отец Упырей поднял длинные узловатые руки ладонями вверх. И ответил, что этого никто не знает.
В тот последний день – после того, как старик заявил, что нам больше не о чем говорить, и что я должен оставить его в покое, – я набрался храбрости и задал тот же вопрос, который задавал деревенскому волхву Снытко.
Нельзя ли мне поговорить с князем леса? С лешаком?
Ветхий Креп покачал головой.
Лешак людей не любит, ответил он мне. И он не трогал Зорю; это точно. Лешак может запутать и погубить зимой какого-нибудь пьяного дурака, и то если пьяный дурак сам грубо навредит лешаку: например, не то дерево повалит на дрова.
А чтоб лешак забрал юную девочку, ушедшую собирать перлы, – такого быть не может; князь лесной хоть и дух, а всё ж не глупец и не враг людям.
Так сказал Отец Упырей, и махнул рукой, напутствуя меня и прощаясь.
– Но если хочешь, – напоследок сказал он мне, – разыщи старую Язву; может, она тебе скажет что-то, чего я не знаю.
* * *Старуха Язва была третьим, и последним ведуном, которого я умолял о помощи в тот год.
Вся долина говорила, что старуха третья по силе. Первый – верховный волхв Снытко, второй – Отец Упырей, а третья, равная обоим предыдущим, – бабка Язва.
Пять дней и пять ночей, проведённых в сыром убежище Крепа, научили меня телесной грубости, а с нею пришла и умственная тонкость; я уже понимал, как устроен сущий мир.
На каждую тысячу хлебопашцев, охотников и рыболовов приходится один ведун, или один волхв, или двое, или, может быть, четверо; но никогда не десять.
Волхвов всегда ровно столько, сколько согласны кормить хлебопашцы.
Большинство не знает, как сложен сущий мир, и не желает знать; знание пугает и мешает жить.
Но всё это – сложные представления.
А моя история совсем простая.
Осенью того же года, потратив четыре дня на поиски, я нашёл дом старой ведьмы по имени Язва.
К сожалению, о том, что произошло в доме ведьмы, я теперь почти ничего не помню.
Очевидно, старуха наложила на меня заклятье беспамятства; другого объяснения подобрать невозможно.
Я помню, что прожил в её доме два дня и две ночи.
Ещё раз повторю, я был малым парнем. Многого не понимал.
Старая Язва не удивилась моему появлению. Она знала, что в одной из деревень долины бесследно исчезла молодая девушка. И когда я попросил о помощи – не отказала.
Я помню, старуха пригласила меня в дом, и когда я вошёл – от запахов у меня закружилась голова.
Я помню, посреди дома старухи стояла огромная, круглой каменной кладки, печь с дымоходом, уходящим наверх сквозь кровлю, и в той печи стоял горшок, истекавший дурманной, жирной горечью, такой ядрёной и тяжкой, что я, не произнеся ни слова, сел на пол и провалился в беспамятство.
Ещё добавлю, в своё оправдание, что к тому времени я уже полгода почти не спал: мысль о том, что Зоря навсегда потеряна, была для меня невыносима, и после заката солнца кошмары мучили меня, не позволяли успокоиться.
В избе старухи Язвы я забылся глубоким сном впервые за долгое время.
В свои тогдашние двенадцать лет я не был дураком и понимал, что диковинные запахи есть главное оружие любого волхва и ведуна.
Но тот запах, из горшка в печи, в тесном старухином доме, был слишком крепким. Я не устоял.
Когда приходил в себя – выпить воды, или выйти на двор за малой нуждой, – видел спросонья, вполглаза, что старуха сидит, сгорбясь, на сундуке, в светлом углу, под лучиной, и вертит в руках старые тряпки и верёвочные обрезки, изготавливая нечто, мне непонятное.
Так продолжалось два дня и две ночи подряд.
На третий день я очнулся ото сна, как будто болел – и выздоровел; вскочил, полный сил, с пустым урчащим нутром, с зудом жил, желанием обежать всю долину десять раз – лишь бы разыскать пропавшую подругу.
Старуха накормила меня кашей и хлебом, налила ковш браги, а потом призналась, что помочь мне не сможет.
Старуха сказала, что два дня вязала куклы-мотанки, а когда связала и поставила на стол – эти куклы, все как одна, стали сами собой падать со стола, и каждый раз, когда старуха поднимала их и возвращала – куклы падали опять.
Я не понимал, что это значит, и старуха объяснила.
Куклы-мотанки не хотели жить в доме старухи.
Мотанки хотели уйти. Мотанки дали понять, что знания старухи не распространяются так далеко, как хотелось бы самой старухе.
После двух ночей мёртвого сна моя голова соображала очень хорошо – и я помню, что задал старухе только один, самый главный вопрос:
– Она жива или мертва?
И старая ведьма Язва, сильно помедлив, ответила:
– Жива.
Мне следует ещё раз повторить, что я мало и плохо помню всё, что произошло в доме старухи. Запахи в её хижине одурманили меня.
Не думаю, что старуха специально отравила гостя вонью волшебных настоев – скорее, к тому времени я сам так ослабел, что потерял все силы.
Меня душило отчаяние; с мыслью о том, что Зоря исчезла, невозможно было смириться.
По несколько раз в день моё сердце заходилось острой тоской, и я глотал слёзы, и стискивал зубы, и обещал сам себе, что не остановлюсь, пока не найду любимого человека.
Конечно, я пребывал в помрачении. Глупо спорить.
Тогда, осенью, в хижине старухи Язвы, это помрачение достигло верхней точки, обратилось в безумие, в вереницу обрывочных бредов – и прекратилось.
Я вышел из дверей старухиной избы с дурной головой, но со свежим сердцем.
Но хорошо помню: видел, как старуха мотала кукол, сгорбившись над цветными лоскутами, разложенными на крышке
