Двойная звезда, отразившись в мертвых глазах, ослепила меня. Урод перевернул болторез ручками вверх. Из обеих рук его ударили два ослепительных меча. Темнота и не подумала отпрыгнуть, напротив, сгустилась, набычилась со всех сторон, пошла пятнами, заклекотала, забилась, раздирая наволочку, в которую нафаршировали, натолкали тряпок и рубленого мяса и меня в охапку с ними, я обнаружил, что пялюсь в бездну, запрокинув голову, потолок и впрямь затянут огромной сетью, в ней болтаются, чокаются, как рюмки, десятки черепов, все больше рептильи или каких-то иных ящеров, вон пара человеческих головенок, крохотных рядом с этими динозаврами, с сети свисают кости, консервные банки и стеклянные бутылки из-под молока, длинно свисают, некоторые болтаются прямо над моей макушкой, как не задел?! Все это схватил я в единый миг, обжег взглядом-фотовспышкой и забыл бы, ей-боже, просто вытеснил сей же миг, если бы в ячеи сети не были запутаны какие-то тюки и свертки, бешено похожие на человеческие тела. На меня похожие. Вот они меня и убили. Дергались, еще живые, кричали, раздирая зубами ткань, в которую их спеленали.
Обещали местечко рядом.
Ублюдок, выставив вперед снопы пламени, наступал. То, что я принял за мечи, оказалось двумя магниевыми факелами.
– Ну-ка, бери его!
Я ослышался?!!
– На руки взял, сука! – рявкнул безумец, тыкая в мою сторону огненным клинком. – Слы-ши-шь?
Правильность этого слова меня добила.
– Как младенчика, – продолжал ублюдок. – К титьке прижми.
Лампу пришлось поставить на пол. Я испытал немыслимое искушение наподдать ее ногой, пусть все горит! Но жуть защемила мошонку ледяными пальцами, храбрость пересохла, как слюна во рту.
Череп, подсвеченный снизу, выглядел куском мертвой плоти. Тени спрятали его беспокойные глаза, нервный, шлепающий по ножке кресла, язык. Но меня не обманешь! Я слышал, как он смеется, от этого немого хохота замерзали кости.
– Бери! – До подонка оставалась пара ярдов. Чтобы не сжечь мне лицо, он задрал руки над головой, я старался не смотреть туда, но урод подпалил сеть, на пол рухнули его побрякушки, черепа разлетелись в костяную щепу, бутылки и банки гремели и звякали, один из свертков повис прямо передо мной, головой вниз, разевая узкую, прогрызенную пасть, но я тут же спрятался за креслом, вдыхая спасительный трупный запах головы. С ней я был, считай, другом.
– Ну?!! – Он боялся подступить к креслу вплотную, и я вдруг понял, в чем мое спасение.
Кровь залилась в рукава и интимно потекла по локтям в подмышки, защекотала там. Он был жутко тяжелый, этот череп. Я прижал его к брюху, тем самым мясным, вывороченным, мягким, выставив рога и морду против своего похитителя. Давай, тронь меня!
– Ай! – вскрикнул урод, стоило мне выйти из-за кресла. Он отшвырнул умирающий факел, а второй выставил вперед и принялся пятиться, трус чертов. Я едва не заорал на него, не набросился, но ноша не дала. Я сжимал его под рогами. Руки приятно липли к сырому мясу. Я просто шел на подонка, закрываясь черепом, как щитом, а уж голова, уверен, пугала его до усрачки.
Так я давил его, пока он не уперся лопатками в контейнер, заметался, поглядел в сторону щели наружу, но скользнул по стене вбок, выпуская.
– Унеси, – захныкал он.
Нам с головой больше нечего было тут делать.
Я обернулся, проверяя.
Куртка, в которой лежал череп, казалась несчастной матерью, раскесаренной, брошенной. В гробу я видал жалость к пуховику! Лампа под креслом, точно предчувствуя коду, зачадила, заморгала, прощаясь, и погасла.
– Ты не спеши, слышь, – очухался мой дружок, его еще шатало, факел иссяк, и он отбросил его вместе с болторезом. В темноте меж нами метались фиолетовые и синие пятна. Он чиркнул новым факелом, тот чихнул, выплюнул вялый сноп искр, занялся тускло и неискренне. Урод прошаркал к креслу и рухнул прямо в объятия куртки, принялся гнездиться, завертываться в рванину, устраиваясь поудобнее. Он вымазался в кровище, я выглядел так же, когда тянулся за вареньем на верхней полке и опрокинул на себя всю банку, так же ошалело сидел, обтирал о свитер ладони и нюхал их, мокрые, липкие, а потом лизал.
– Ты, эта, иди, – через силу вытолкнул безумец, – слышь? Ты иди. А я тут… Устал. Щас-щас-щас. Лягу. Спатиньки… А ты иди, слышь?
По его штанам растеклось огромное пятно. Гад улыбался. Прямо над его головой раскачивалась и орала, надрываясь, человеческая куколка.
Ублюдок поднял руку, сдернул ее пониже и кулаком заткнул пасть.
– Иди-иди, – ласково напутствовал он меня.
Я локтями нащупал щель и так полез наружу, спиной вперед. Вслед мне неслось ликующее:
– Спаааааас! Слышь?! За уши из дерьма меня вынууул! Силищи у тебя, уууууууууууууууууууу!
4. Обыкновенная биография
Я заблудился.
Так просто пришли сюда, но теперь коридоры, норы и щели водили меня от завала к завалу, от решетки к перегороженному, перетянутому колючкой коридору.
В темноте пели цикады. Это трещали лампы накаливания под потолком. Они единственные не давали сойти с ума, связывали меня, двенадцатилетнего, с миром живых, напоминали: здесь ангар, бойни, человеческая клоака, а вовсе не труп неведомого монстра, который обжили слишком самостоятельные черви, я иду, прижавшись к коровьей голове, и молю ее, как мать: «Не бросай! Только не бросай меня!»
Я дышал одним с ним воздухом, они пялились на меня, громадные багровые глаза, череп молчал. Позади, засыпая, мурчал себе под нос похититель. Несчастные мои уши мечтали навеки забыть звук его голоса, но контейнеры звучали, как металлические бубны, их стенки вибрировали, передавая тончайшие нюансы его колыбельной.
Ритм сбивал и запутывал.
Коровья голова вела себя как дохлая, отказываясь выводить из преисподней. Куда делся гладкий бетонный пол? Я брел, спотыкаясь о трупы существ, которым боялся дать имена, ноздри мои заполняло зловоние, я задыхался и кашлял. Я вляпался в лабиринт, разбивался о тупики и внезапно угодил в мешанину грудных клеток. Они обрадовались мне, жадные, острозубые, принялись хватать за ноги капканами ребер. Мне нипочем было не выйти отсюда.
– Папа. – Я сдался, прижался лопатками к стене и сполз на задницу, не в силах пошевелиться. Череп занял место меж раздвинутых коленей, прижался ко мне, прилип. Кровь, до сих пор теплая, живая, пропитала куртку насквозь. Слышал, страх парализует, но я почувствовал облегчение – ничего не выйдет, я обречен! – выдрало меня-зрителя из тела и усадило напротив, запретив вмешиваться в происходящее. Кинозал стоял пустой, я сидел в первом ряду без сил подняться и выйти вон. Табличка «Выход» погасла, сука такая.
– Мама.
Вот бы ты сейчас шлепнула меня за «суку». Такое едкое слово. Выплюнешь его и хочется весь мир обозвать сукой. Сука, сука, сука! Назло буду его бубнить. Так и знай, мама. Только приди за мной…
Я закрыл глаза и начал себя хоронить, уговаривая сгнить поскорее, потому
