ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО БАС
Открывая магазин, на соседство с Мариинским театром я внимания не обратил: театр и театр. Балетом я не увлекался, оперой тем более.
Не знаю как, но артисты про нашу лавочку прознали, парами и поодиночке стали посещать. Кто-то, удовлетворив любопытство, забывал дорогу навсегда, кто-то время от времени возвращался, некоторые ходили регулярно. Геннадий Иванович Беззубенков относился к последним. То, что он солист Мариинского, я узнал не сразу. А тогда, в день знакомства, у прилавка стоял осанистый мужчина, плотный, как гриб боровик, в добротной дубленке, отороченной пушистым мехом, в кожаной шапке с козырьком; крупное лицо румянилось от мороза. Двумя пальцами он бережно держал фарфоровую чашку, рассматривал марку на донышке, глядел на просвет. На безымянном пальце поигрывало кольцо с голубым камнем. Говорил мужчина грудным голосом.
Я обратил внимание на солидного покупателя, стал привечать.
Геннадий Иванович охотно приобретал старинные вещи, но особенно увлекался коллекционированием фарфора: сервизы, блюда, крупная и мелкая пластика. И как истинный ценитель стремился приобщить к своему увлечению других: коллег и знакомых.
– Геннадий Иванович, подобный сервиз у вас есть, покупали в прошлом году, – напоминаю артисту, пытаюсь удержать от ненужных трат.
– Заворачивайте, заворачивайте, – басит он продавцу, игнорируя мое предостережение. Затем поворачивается и, широко улыбаясь, поясняет: – Я тот концертмейстеру подарил, а этот отвезу на дачу. Приятно, знаете, вечерком на балконе чайку попить из хорошего фарфора.
Или принесет чашку и просит:
– Подберите блюдце. Я американскому импресарио чайную пару дарил, недавно разговаривали, он пожаловался, что блюдце разбил, надо бы восстановить. Скоро гастроли, отвезу.
Незаметно мы сблизились, подружились, через некоторое время он пригласил в театр. Приглашение польстило, пошли с женой.
Оперу до этого слушал дважды: первый раз с сорокового ряда Кремлевского дворца съездов; второй раз – в Большом, контрамарка без мест досталась по случаю. Опыт имел отрицательный, поэтому, отвечая на приглашение Геннадия Ивановича, шел в театр и немного волновался.
Приятно удивило существование отдельного входа для гостей – одиннадцатого подъезда. За массивными дверьми дежурил охранник, далее – вешалка для одежды и небольшой холл. У вызолоченных зеркал женщина-капельдинер в зеленой униформе. Сверившись со списком, она выдала контрамарку. В отличие «от доставшейся по случаю», на ней были указаны места. По той меня загнали на верхний ярус, откуда не видел сцены и солистов, лишь звуки оркестра прорывались через плотный заслон таких же, как я, безбилетников. Ушел, не дождавшись антракта, и о содеянном не жалел.
Мы разделись. За спиной капельдинера заметил дверь в приемную Гергиева. От нее короткий коридор и лестница вели в голубую гостиную с двумя выходами – в директорскую ложу и фойе, куда мы вышли. Пока нам все нравилось: чинно и уважительно.
Публика тем временем, протиснувшись через решетку металлоискателя и билетный контроль, спешила к гардеробу, где образовалась небольшая очередь.
– Здорово, что у нас отдельный вход, – шепнула Оксана, проходя мимо.
– Всю прелесть почувствуешь после спектакля, – соглашаюсь я. – Здесь будет «штурм Измаила», а мы уйдем спокойно.
Мне действительно было приятно осознавать себя гостем, выделенным из толпы. Но неожиданная мысль испортила настроение: «Какой ты все-таки азиат! Стоило впустить через отдельный вход, как задрал нос». И следом – другая, еще ужасней: «А что тогда чувствует человек, которого занесло на самый верх, если такая маленькая привилегия в мгновение исказила тебя?». Фантазия уносит к вершинам власти, возникают картины одна унизительней другой.
Позже, увлекшись Мариинским театром и покупая билеты в кассе, входил через главный вход с обычными зрителями. Как все, выстаивал очередь в гардероб, держа в охапку пальто жены и дочери. Тогда, наблюдая посетителей, выходящих из голубой гостиной, заметил в их поведении, походке и нарочитом смехе некоторую неестественность, демонстрацию превосходства над теми, кто пришел с улицы, совершенно ими не заслуженную.
Зрительный зал эмоций не вызвал, разве занавес. К тому времени мы достаточно насмотрелись на имперскую столицу, резьба и позолота уже не впечатляли. Любовь к этим стенам придет позже и не будет определяться их внешним видом.
В тот день давали «Саломею» Рихарда Штрауса. В программке, в перечне исполнителей, нашел Геннадия Ивановича в роли Первого назаретянина. Над фамилией мелким шрифтом перечислены звания: народный артист России, лауреат Государственной премии. Показал жене, она оценивающе кивнула.
История иудейской принцессы известна, герои тоже: Иоанн Креститель – в опере он Иоканаан, Ирод и Иродиада, но кто такой Первый назаретянин и чем Первый отличается от Второго или Третьего, не знал. Всю оперу ждал появления нового знакомого, боялся пропустить и не столько слушал, сколько всматривался, пытаясь угадать: он, не он? Ближе к концу на сцене появились три старца в хламидах и тюрбанах. «Один из них, – предположил я, – но который?»
– Где он? – спросила шепотом жена.
– Не знаю, – признался я.
Она удивленно посмотрела на меня и отвернулась к сцене. Старцы отголосили и удалились, других претендентов на роль «Геннадия Ивановича» в опере не было.
Первый блин вышел комом: на спектакле был, оперу слышал, а как поет Геннадий Иванович Беззубенков, не понял.
Следующее приглашение не заставило ждать: «Аида» Верди. Геннадий Иванович – Царь Египта, это – не Первый назаретянин. Пошел с десятилетней дочерью.
Любовь эфиопской рабыни к египетскому военачальнику Сашу не тронула, но она стоически отсидела четыре часа. Пышное явление царя Египта, победоносное шествие войск и трубный марш ей понравились, аплодировала, не жалея ладошек.
Нашей соседкой по ложе оказалась графиня Доминик де Рокамье-Голицына, она стояла у истоков реки «товары из Европы». По-русски Доминик говорила уверенно, но непонятно. Разобрав в ее речи одно или два слова, мысленно конструировал предложение, отвечал сообразно, угадывал не всегда, из-за чего в беседе возникали паузы. В антракте Доминик забросала Александру вопросами, девочка смотрела на меня, и я, как мог, переводил. Сообразуясь с помпезностью обстановки, дочь отвечала обстоятельно и быстро утомила собеседницу. Графиня переключилась на меня.
– Как деля? Вас приглашать? Эта лёжа особый!
Я ответил.
– Зубенко? Зубенко корошо! Я люблю Зубенко, он корошо. Роль маленький – плёхо. Вы завтра работать? Вы продавать мои вещи? Мне есть деньги? Сколько долляр? Нюжно покупать много старый вещи, для декор. Декор мой квартир Мойка, другой квартир Фонтанка.
– А где вы слушали Беззубенкова? – поинтересовался я.
– П-фу, – выдохнула она и сделала удивленные глаза. – Здесь слюшать! «Борис Годунофф» слюшать, «Принсе Игорь» слюшать, «Аида», – она указала на сцену. – Много слюшать. Зубенко корошо, роль маленький – плёхо.
Она надула щеки и принялась наигрывать марш из «Аиды». Зрители, кто не ушел в буфет, обернулись. Доминик сконфузилась, рассмеялась и ткнулась головой мне в плечо. Александра испуганно смотрела на нас со своего места.
Как наркоман, попробовав
