ШКОЛЬНАЯ ТЕТРАДЬ
Передо мной школьная тетрадь, на обложке надпись «Список картин» и дата «12 – 1963 г.» Первые пять листов исписаны перьевой ручкой фиолетовыми чернилами, почерк мелкий, женский. Читаю: «Айвазовский. Маяк. Масло. 1848 г. 73х47», «Бенуа Альберт. Нева. Акварель». Далее пояснение: «Академик, более знаменит, чем брат Александр. В 1960 г. Русский музей давал за него 2 т. р., но мне показалось мало. Хотел купить Кроллау для Тюмени. Размер 51х34». Переворачиваю страницу: «Левитан. Стога. Масло. Зав. отд. живописи Рус. Муз. Н. Н. Новоуспенский видел и считает ее подлинной».
В списке девяносто картин, среди авторов Киселев, Перов, Репин, Серов, Шишкин. Тетрадь принадлежала Евгении Павловне Бондаревой, ее не стало задолго до моего переезда в город и открытия магазина, не знал и ее дочь – Лидию Николаевну, а с внуком знакомство свел.
– Секретер купите? – поинтересовался мужчина, войдя в кабинет. – Старинный, красного дерева. Он тут недалеко, можно пойти посмотреть.
Мужчине было под пятьдесят: низкорослый, щуплый с безвольным подбородком. В глаза мужчина не смотрел, держался как-то боком, когда выходили, понял почему: от него разило перегаром.
«Алкоголик, – решил, следуя за ним. – Откуда у него секретер красного дерева? Руины какие-нибудь или крашеная береза».
– Я бы не продавал, – оправдывался мужчина, – но сын просит денег, а я, как назло, на мели.
Подходя к дому, он ускорил шаг, забежал вперед, и услужливо распахнул парадную дверь, предупредил:
– Осторожно, ступеньки сломаны.
На площадке второго этажа остановился, поколдовал над замком и открыл обитую листовым железом дверь, окрашенную коричневой краской, пригласил войти. Без опаски шагнул в темный проем, заскрипел паркет, в нос ударил спертый воздух помещения. Мужчина пошарил по стене, щелкнул выключателем, и под потолком вспыхнул рыжий огонек, осветив прихожую: зеркало с подзеркальным столиком, на нем телефонный аппарат и разноцветные квитанции – счета за коммунальные услуги.
Обстановка прихожей говорила о былом достатке жившей здесь семьи, теперь утраченном. Большую ее часть занимал платяной шкаф, заставленный чемоданами и коробками. На вешалке висели пальто и плащи, вышедшие из моды в начале шестидесятых, сверху, под стать им, пылились шляпы и шапки. Шкаф, зеркало и подзеркальный столик даже сквозь потертости и загрязнения отливали благородным красным цветом.
Я не был избалован посещениями петербургских квартир, прежде по адресам ходила Геля. Эта стала первой, куда вошел, как комиссионер, приобретая вещи не для себя, а перепродажи.
Миновав проходную комнату, прошли в угловую, где теплился свет. Расставленная по стенам мебель: массивный ореховый шкаф с зеркалом, туалетный столик, секретер и односпальная кровать – производили то же впечатление, что и в прихожей. Раскиданная на кровати одежда выглядела безжизненно, тюль на окнах отяжелел от пыли, цветы на подоконнике высохли и погибли.
Со стула поднялся подросток.
– Сын, – представил его мужчина. – А вот секретер.
Секретер впечатлил. Респектабельность предмету придавали витые колонны по углам и резное навершие. Отступив на шаг, попытался рассмотреть «пламя», при скудном освещении и утрате полировочного слоя текстура дерева едва просматривалась, напоминая сноп пшеницы. Собранные у основания, как бы в пучок, светлые и темные полосы проходили через нижние ящики и крышку секретера, распадаясь перед карнизом в разные стороны. Несколько грубых горизонтальных трещин на крышке рваными краями портили вид.
– Влажность низкая, – пояснил мужчина, когда, проведя пальцем по зазубринам, высказал сожаление, что вещь испорчена. – Сухо, от этого разорвало. Но их можно заделать, реставраторы знают как. – И, желая отвлечь внимание от дефекта, предложил: – Поглядите лучше сюда. – Он откинул крышку, обнажив внутренности: ящики и полочки. – Секретер не простой, с секретом! Видите зеркало?
Я нагнулся и в глубине ниши увидел свое отражение. Мужчина продемонстрировал крохотный ключик, склонился над столешницей и, как иллюзионист, предъявил три скрытых за зеркалом ящичка.
– Замок, правда, не работает, – посетовал он. – Ваш коллега сломал. Но это ремонтируется.
– Какой коллега?
– С Садовой…
– Миша?
Мужчина скривился.
– Всех не упомню, может, и Миша…
«Шикарная вещь, – решил я про себя. – Куплю, отреставрирую, оставлю себе». Вслух спросил:
– Сколько хотите?
Мужчина, не задумываясь, выпалил:
– Миллион!
После короткого торга сошлись на пяти тысячах. Деньги по тем временам немалые, среднемесячная зарплата в городе не дотягивала до этой суммы.
– Ну что, отдаем? – Мужчина обратился к сыну, тот, не вмешиваясь, сидел на стуле, терпеливо наблюдая за нами. – Это же все твое! Тебе решать.
Тот замялся, пробормотал, что-то вроде «сам знаешь».
«Зачем он возлагает ответственность на ребенка? – про себя возмутился я. –Допускаю, мальчик попросил денег. Денег нет. Решили продать секретер. Из пяти тысяч выделит ему пятьсот рублей, остальные пропьет. А попрекать, что продали красивую вещь, будет ребенка». Но вмешиваться не стал.
– Отдаем? – повысил голос отец.
Парень кивнул. Через час секретер стоял в магазине.
Для оформления сделки требовался паспорт, не сразу, но документ нашелся, из паспорта узнал: мужчину зовут Александр Борисович Аршанский. С того дня он стал бывать у меня часто, мы, можно сказать, подружились, перешли на «ты».
– Геннадий, зайдешь? Посмотришь что-нибудь? – спрашивал он, заглядывая в кабинет.
Шел к нему, наше сотрудничество было взаимовыгодным: мне – старинные вещи, ему – новенькие купюры. Расстояние до его дома мы преодолевали за минуту, всякий раз, подходя к подъезду, Аршанский забегал вперед, распахивал дверь, предупреждая: «Осторожно, ступеньки сломаны», а на вопрос: «Сколько хочешь?» – отвечал одно и то же: «Миллион!».
Жил Александр Борисович в трехкомнатной квартире один, родители умерли, жена ушла. За пять лет, что ходил к нему, сына видел однажды, когда покупал секретер.
– Это не продается, – предупредил Аршанский во второе мое посещение, указывая на стену, справа от входа в гостиную.
– А посмотреть можно? – спросил, заинтригованный запретом.
Он пожал плечами: что смотреть, если не продается, лениво выдавил:
– Смотри...
Я оглядел стену, которую позднее назвал «заветной». У стены стояло массивное пианино, на крышке – коллекция фарфоровых собак. Над инструментом – четыре картины: заболоченный пруд с дощатым мостком, парные крымские пейзажи, под потолком в золоченом обрамлении – трехэтажный особняк. По оформлению, стилю и манере письма картины относились к двадцатым годам минувшего столетия. Стена, как говорится, смотрелась, смотрелась и вся гостиная, выдержанная в традициях девятнадцатого века.
– Выбирай, – Аршанский обвел рукой комнату, – продается все, кроме этой стены, – и указал на пианино и картины над ним.
Издали предметы в гостиной выглядели изящно, но стоило подойти и взять в руки, оказывались битыми или сломанными. Приподнял вазу на столе – грубые склейки, сколы размером с ноготь. Пасхальные яйца, которые принял за фарфоровые, оказались куриными, раскрашенными гуашью. Тронул птиц на консолях – клюв отбит, хвост едва держится. Тело одного путти
