– Я умер.
– Умер?
– Умер.
– Хм…
Старик вновь погружается в размышления. Настолько глубоко, что сам не замечает, как бормочет себе под нос, кивает собственным мыслям и рисует пальцами в воздухе, наделяя эти мысли формой.
Так софист решает загадку.
Так поэт ищет новую рифму.
Так ученый открывает еще одну формулу.
В замке Крашера были не один софист, поэт и ученый, потому шут прекрасно понимает, что видит сейчас. Птицы поют, шепчется листва, стучит в клетке сердце.
Старик думает.
И вдруг шут осознает – перед ним очень необычный живой. Не потому, что сердце его снаружи, а по совсем другой причине. Как и шут, старик никуда не торопится, как и шут, не боится тратить время на вопрос, который его никак не касается.
Или касается?
Теперь и шут находит, над чем подумать. Но внезапно старик говорит:
– А сердце твое внутри тебя?
– Разумеется.
– И оно бьется?
– Да, но гоняет не кровь, а специальный раствор, который…
– Неважно, оно бьется, и это главное. Из нас двоих ты больше всего похож на человека. Прости, я не смогу тебе помочь. Быть может, в поселке отыщется кто посмелее… Там за кустарником есть тропа, не заблудишься.
Шут благодарит, прощается, но старик не слышит, он вновь погружен в мир своих мыслей. Их огонь просвечивает сквозь карие глаза старика.
Шут уходит…
Изба, колодец, ограда. Шут видит их впервые, но почему-то знает, что именно так они называются. Что такое женщина ему тоже известно, были у короля и рабыни. Но та, которую он видит, совершенно на них не похожа. Без ошейника, без шрамов и даже зубы целые! Обе груди на месте, ни одна не заменена стальной полусферой с выпуклой заклепкой в центре. Крашер любил раскалять такие протезы добела, чтобы узнать скрытые вокальные способности рабыни.
– Ой, какой бледненький! Ха-ха-ха! Будто напудрился!
Голос высокий, звонкий, платье серое, в тон пепельным косам, а сердце… Маленькое и хрупкое, словно окровавленный птенец, бьющийся в путах из тонких капилляров. Сердце лежит в круглой клетке, которую девушка держит в левой руке. В правой – ведро с водой.
– Не поможешь, белоличка?
Шут молча помогает. Будь ведро в сто раз тяжелее, он все равно помог бы. Мертвым не бывает тяжело. Они идут через деревню, лишенную сердец. Вон бегут детишки за воздушным змеем, бросив клетки грудой под забором. Печально качает головой какой-то мужчина, явно думая, как неосмотрительно поступает подрастающее поколение с собственными и чужими сердцами. Свое же он держит в резной шкатулке, прикрепленной к поясу. Из-под крышки слышна мерная пульсация. Идут за руки двое молодоженов, прохожие улыбаются и шепчутся о том, как те недавно торжественно обменялись клетками. Под лавочкой храпит пьяный бродяга, его сердце валяется в пыли, посреди облака зеленых мух.
Что-то общее наблюдает шут у здешних обитателей, причем, вовсе не пустоту в груди. Медлительность, неспешность, размеренность. Во всем: в движениях, мимике и жестикуляции. Сильнее всего это было выражено у старика Грума, слабее – у детишек. Словно внутри этих – людей? – с возрастом развивается некая истома, отвергающая любую скоротечность. Вот и девица, за которой следует шут, идет совсем неспешно. Старательно рисует каждый шаг стройных ножек, подолгу обмениваясь взглядами со встречными юнцами. То встанет кошку погладить, пока та не уснет, то птицей в небе залюбуется, пока та не скроется за горизонтом.
Шут не задает вопросов. Шут несет ведро и наблюдает.
Поначалу мертвому кажется весьма странным, что никто вокруг не удивляется ему – необычному пришельцу без клетки. За кого его принимают? За растяпу, позабывшего сердце дома? Или за смельчака, не боящегося опасного груза в груди? Или же…
«Главное, чтобы гость был хороший. А чем он занимается, прыгает на планеты или печет пироги – уже неважно».
Шут не печет пироги. Шут прыгает на планеты и держит свое мертвое сердце внутри. Важно ли это для тех, кто отказался от собственных сердец? И существует ли для них что-то важное?
Шут поливает клумбу. Тут, там, еще раз тут, везде, куда указывает тонкая ручка хозяйки. А потом – вон то деревцо, под самый корень. Ага, умница… На спине девушки сквозь вырез платья выглядывает крышка, привинченная к лопатке. Наверно, чтобы не уродовать круглую грудь, сердце вынули сзади. Шут сразу вспоминает королевского поэта, сказавшего, что все дамы больше беспокоятся о бюсте, чем о сердце.
– Ну, спасибо тебе, милчеловек. Кстати, как тебя зовут?
– У меня нет имени, и я не человек.
– Ладно, пускай, чем тебя отблагодарить-то? Хочешь слив или яблок? Гляди, совсем спелые…
– Спасибо, у меня нет желудка. Лучше вставь обратно свое сердце, хотя бы на минутку. Я хочу кое-что тебя спросить…
– Вот еще, ишь, чего захотел! Нет, без сердца спишь – крепче, болеешь – меньше, настроение – лучше. Держи яблоко и проваливай!
Уже на середине улицы шут отдает яблоко ребятишкам, затем снимает с дерева воздушного змея. Но попросить об ответном одолжении не успевает…
– Врача! Доктора! С Грумом что-то произошло!
– С Грумом? Со старостой?!
– Да, Вильсеф за хворостом пошел, а там… Лежит, не двигается…
Улица наполняется толпой. Звякают друг о друга клетки, громко бьются в разнобой десятки сердец. На носилках приносят старика, веки его сомкнуты, рубаха на груди вся в крови. Появляется фельдшер – коротышка в белом халате и с пульсирующим саквояжем.
– Да он мертв! – кричит коротышка после недолгого обследования.
– Как мертв?! Он что – корова?!
– Что за бред?! Мертв?! Долой такого доктора! Лучше разотрите хорошенько, вот увидите, тут же встанет!
Но Грум не встает. Когда с него стягивают рубаху, то сразу замечают – крышки нет, а пустоту внутри занимает что-то красное, пухлое, теплое и упругое…
– Какой ужас!!! Как он мог?!
– Восемьсот лет жил, не хворал, а тут бац, спятил!
– А ведь самый умный был, самый старший…
– Похоронить надо. Я в книге читал…
– Похоронить? Это как?
– Та делайте что угодно, только выньте из него эту мерзость…* * *
Две могилы, большая и маленькая, под одним камнем. Грум Геттерфоллен, 1450–2250 г. от Дня Великого Отречения. Родился и умер с сердцем в груди. Иначе и быть не может, ведь отрекаясь от сердца, жители этого мира обретают бессмертие. Как так вышло уже никто не помнит. Нужно просто принять эту простую истину, и шут ее принимает. Мертвые гораздо легче принимают правду.
Шут сидит на траве, напротив двух могил. В обществе сумерек и тишины он вспоминает, как проходили похороны.
– Кто этот молодой человек? Такой бледный! Наверно, ему очень тяжело…
– Говорят, какой-то правнук Грума. Из горной страны. Да, издалека, где живут отшельники с сердцами внутри…
– Че ты мелешь?! Вымерли такие. Давным-давно!
– Совершенно верно! Мы с братом в прошлом году весь мир объездили. Нигде таких простофиль не осталось.
– А я говорю, псих это! Дурачок, вон на шляпу одну
