Он, всё-таки, отступил, сдвинул белого епископа-пила к краю стола.
– А знаешь ли, Муса, что Белым Епископом зовут у нас римского папу? – заметил он как бы невзначай.
Муса не ответил. Он всё более теснил Евтихия, вынуждая отступать и обороняться. Чёрные фигуры оставляли белым всё меньшую свободу действия.
– Твой белый король обязан поберечь здоровье! – намекнул Муса на положение в игре. – Он стал слишком невнимательным. А правда ли, что король Карл слишком стар для брака с Ириной и для столь большой власти?
Теперь не ответил Евтихий: задержал руку над чужим чёрным ферзём, но не коснулся.
– Подозреваю, друг Муса, что мы доигрываем одну из последних игр. Правила шахмат изменятся. Это будут совсем другие шахматы.
– Что же поменяется? – Мусе перестал нравиться саркастичный тон Евтихия. У Бармака от него портилось настроение.
Евтихий сузившимися глазами, не мигая, смотрел на Бармакида.
– Ферзь-визирь обретёт возможность ходить из конца в конец доски и станет самой сильной фигурой. А служитель-пил более не сможет скакать через головы других фигур, как скачет конь. Нанятые тобою на рынке рассказчики разнесут новые правила. Не так ли?
Хмурясь, Бармак искал в этих словах скрытый намёк. Он шарил взглядом по шахматному столу, ища подвоха.
– У тебя дурное настроение, Евтихий, – Муса не вытерпел. – Ты в скверном расположении духа.
– Вот, кстати о духе. Дух по-персидски – «рухх», святое дыхание жизни. Здесь есть загадочная фигура – «рухх», мы зовём её «turris», «башня». Так почему же она – «рухх»?
– Ты говоришь красиво, мой добрый друг, – Бармак сделал вид, что восхитился. – Но рухх – это всего лишь птица, огромная и страшная, – Муса сделал жуткие глаза и засмеялся.
– Знаю, – Евтихий не думал шутить. – Она якобы простирает крыла по всей ойкумене. Твои хорошо оплачиваемые сказочники уже собрали тысячу и одну повесть? – он резко переменил тему и откинулся на подушки, показывая, что в шахматах почти готов сдаться.
Муса аль-Бармаки принуждённо рассмеялся. Побарабанил пальцами по шахматному столику, наклонился и сдул пылинку с фигурки шаха-халифа.
– Ай, что ты! – в смехе Муса показал зубы. – Это лишь так говорится – «тысяча и один», bin bir. Тюрки говорят «bin bir», когда хотят сказать «очень много».
– А ты повели, Муса, разделить длинные истории на части, чтобы вышло побольше. Или насобирай кучу мелких басен и соедини их как в длинную нитку дешёвого жемчуга.
– Спасибо, мой друг, – Муса посмеялся. – Вот за совет – спасибо, – аль-Бармаки расслабился, а Евтихий неожиданно добавил:
– Если не хватит историй, вели переписчикам повторить их все до одной в любой из сказок. Всю книгу, с первой до последней страницы, – Евтихий странно улыбался, одними сомкнутыми губами. Глаза оставались колючими и узкими. Муса неуютно заёрзал, мрачнея и высматривая ловушку.
– Как это… все повести повторить в одной? И саму эту повесть – тоже? – Муса нарочито весело погрозил пальцем. – Хитрец, а что делать писцу, когда он дойдет до начала повтора – повторять ещё раз до бесконечности? Хитрец, ай, ты хитрец, румиец!
Евтихий резко подался вперёд, к шахматному столу, и со стуком выдвинул белого слона-пила прямо через головы чёрных – наискось на две клетки.
– Шах! – объявил он. – Твой шах под угрозой!
Легко смеясь, Муса Бармак взял белого слона своим чёрным конём. Слон упал на ковёр, а Муса рассеяно провёл рукой над игровым полем. Что-то изменилось. От перемены положения фигур у белых появилась возможность маневра. Евтихий двинул вперёд короля, затем королеву. Ход, ещё один ход. Муса, всё более хмурясь, отвечал. Разговор прекратился. Скоро белая рухх-ладья Евтихия вошла в стан чёрных. Защищённая белым конём она вклинилась промеж чёрных ферзя и шаха. Мат? Разве чёрному королю мат и нельзя отойти? Скоро чёрный визирь-ферзь покатился по полу, разменянный на белого ферзя-королеву. Снова шах.
– Вечный шах? – потрясённый Муса Бармак поднял голову. – Ты выиграл, румиец, хотя моему королю и нет мата.
– Считай это ничьёй, – почему-то голос Евтихия оказался хриплым от напряжения. – Твой халиф-шах ещё жив. Не забывай этого. Не забывай, что может сделать простой служитель-пил, белый слон, в последний раз бьющий через головы фигур.
Румиец поднялся, разминая затёкшие суставы. Рисуя на лице радушие, встал и Муса. Помолчали. Бармак с непонятной тревогой рассматривал Евтихия. Покачал головой и отошёл к окну.
От окна, не глядя на Евтихия, он заметил, словно мимоходом:
– А ты стал играть иначе… румиец. Раньше ты осторожничал, будто прощупывал: кто перед тобой, что затеял, о чём не договаривает. Потом ты лез напролом, будто с отчаяния. Отступал, теряя фигуры и друзей, – Муса точно угадал о размолвке с Ицхаком. – А теперь я не понимаю тебя, Евтихий Медиоланский. Твои ходы столь замысловаты и загадочны… что я просто не вижу в них цели и смысла. Извини. Что? – он обернулся к Евтихию. – Велишь не забывать, как белый слон бьёт через фигуры, а рухх внезапно разит наповал?
– Хочешь ли от меня совет, Бармак и внук Бармаков? – Евтихий спросил искренне, почти по-дружески. – В этой игре погибают чёрный визирь и белая королева… Сбереги-ка ты в тайне всю историю Али ад-Дина и его дяди-магрибинца.
– Как? Как я её сберегу? О ней судачат на улицах.
– Как? – эхом повторил Евтихий. – Плохо, когда правды не знает никто, но все передают слухи. Впиши её в «Хезар-Ефсане» – тысячу повестей! Лучше, когда правду знают все, но никто в неё не верит.
– Что ты! – возмутился Муса. Даже руками замахал. – Нет и нет. Я прижгу язык каждому, кто станет болтать об этом.
– У нас говорят: острого шила в котомке не спрячешь. Ладно! – Евтихий позволил себе вздохнуть и рассмеяться. – Друг Муса, ты не позовёшь меня вечером на семейный праздник у юного зятя халифа?
Муса аль-Бармаки великодушно закивал, разводя руки в стороны:
– Конечно, не позову – зачем же звать? Желанного гостя ожидают всем сердцем, а он чует и приходит сам. Ждём тебя, друг!
– Спасибо, друг.
– Сегодня великий день!
– Обычный. Тридцать первое октября.
Евтихий прижал к груди ладони и вышел. Муса Бармак зачем-то покачал головой ему вслед. Сбитые шахматные ферзи – чёрный визирь и белая императрица – остались лежать на ковре. Ими уже принялась играть гладкошёрстая египетская кошка.
34.
«…802 год. “В сём году 31 числа октября месяца… в четвёртом
