- Ох, что за паршивец был тогда, - поддерживая общую ностальгию, посмеялся старик.
-Мда, - тяжело вздохнул сын и стал мрачен вновь.
- Что нос повесил? Что за грусть?
-Отец, почему же ты своё перо оставил? Народ требует тебя, он голодает. Возьмись вновь.
Добрым взглядом покинул сына и улыбнулся, не сказав ни слова в ответ.
-Отец,вздымаясь,как лев на задние лапы встал он, голос сменяя рыком, - мне тебя не понять. Что за упрямство? Ты гением для народа стал.
- А для тебя?
- Ты был им всегда, - успокаиваясь промолвил сын, от стыда пряча глаза и опускаясь на кресло.
Старик поднялся с кресла, медленно прошёл к своей библиотеке, что полки на стене наполнила знанием книг. На пустое место поставил книгу, пальцами пробежав по коркам, взял одну, вернулся к сыну и в руки ему вручил.
- С любовью...- название он прочёл, сияющие глаза поднял свои на отца и кинулся в горячие отцовские объятья.
Ушла эпоха
Ушла эпоха, канув в Лету, теперь, казалось, нам не видать рассвета. Красным светом землю больше не освещает солнце из тысячи имён. Палач давно уж спит, покоясь там, где не найти его. Идейная страна вдруг отупела в безумии своём. И даже белый дом стал чернее ночи. Казалось, что смута вернулась к нам в наказание за предательство народа-Иуды, с лёгкой руки распявшей царя и свергнувшего веру с её божественного трона, на который тысячу лет назад усадил Владимир. Какая жестокая ирония истории.
Ушла эпоха, канув в Лету, теперь, казалось, нам солнца не увидеть никогда. Осколки разлетелись по всем сторонам, словно молодые бранятся и бьют посуду на кухне. Нам выдали какие-то новые билеты, мы думали, что в театр, а оказалось в цирк, в котором главный клоун оказался не так уж и смешон, хотя всякий турист смеялся до коликов в животе.
Ушла эпоха, канув в Лету, теперь, казалось, что солнце будет ярко в небе светить, но вновь землю решили усеять мёртвым зерном, однако поедать гнилые плоды мы не хотели, голодом нас тоже было не сломить. Хоть ослами всех считали: мы ими так и не стали. За свою свободу, не щадя живота воевали.
Ушла эпоха, и дьявол с ней, но пришёл чёрт ни чем прежнего не страшней.
Танец
Музыка так громко орет, что хочется её скорее выключить, вот только нога не идёт, пританцовывает, рука волну пускает незамысловатую, туловище движется с ними в единый такт, сохраняя лаконичность движения, голова плавно движется. Кажется, я пьянею от музыки, но ничего с этим поделать не в силах, да и не хочу останавливать акт половой со звуками сладостными. Ускоряю темп, резкими движения мои стали: сменилась мелодия. Как хорошо, что не радио. Не люблю прерывать акта безмолвного речами пустыми диджея громкоголосого...
Снег так мерзко скрепит под чекистскими сапогами
Снег так мерзко скрепит под чекистскими сапогами, а может это лишь кости погибших в лагерях.
Маленький и худощавый он бредет вдоль высокого забора, закутавшись в свою шубу. Лицо искажено в угрюмую гримасу. Руки тянутся под шубейку, доставая серебряную папиросницу, на которой красуется царский герб - двуглавый орел. Она досталась ему еще от деда. До революции такую можно было за дорого продать, а теперь можно было угодить за проволоку, где тысячами, как проклятые, день ото дня оставляют жизни забытые Богом люди. Дрожащими руками чекист сигарету прикурил от оранжевого угля, как пламя обжигающего ладони, подумал: "Курение давно уже никого не убивает" и побрел вдоль забора, поглубже укутавшись в свою шубейку.
За бесконечной проволокой рядами стоят почерневшие от старости полуразвалившиеся бараки с щелями, в которые не то, что крыса пробежит, огромный кулак без проблем пройдет. Именно в таких небольших избушках теснятся сотнями заключенные, но внутри никого нет, хотя солнце уже давно сокрылось за горизонтом, оставив лагерю лишь мрак.
- Пошел, - раздаются раздраженные голоса чекистов, гонящих безликие толпы в бараки.
- Идем, начальник, идем, - в ответ, скалясь, прокричал молодой мальчишка босой, еле-еле передвигающий ноги.
Из боков выпирают кости, лицо высохло совсем, рубаха изорвалась, а моль почти доела его шубейку, на стопах нет валенок, лишь тряпки, которые скрывают его обмороженные пальцы, в глазах ни капли злости: не хватает на нее сил.
Как баранов их по баракам загнали после трудового дня. Все в одном порыве валяться на кровати и засыпают, но лишь один не спит. Под матрасом ищет молодой человек зашитую бумажку, маленький уголек и в тишине ночной писать продолжает:
Засыпай, чтобы утром проснуться,
Вновь ощущать солнца едкий свет.
Засыпай, чтобы не просыпаться,
Даже если за окном рассвет.
Вдруг голос хриплый с верхней полки раздается:
-Чего не спишь?
Молодой человек поднимает уставшую главу, видит опухлое от голода лицо и красные глаза, глядящие сквозь темноту.
-Я поэт, - ответил он и сквозь силу слабо улыбнулся.
-Можно прочесть?
-Конечно, - и его костлявая рука потянулась вверх с клочком бумаги.
Неожиданный знакомый вдруг исчез, однако через несколько мгновений вновь появился с протянутой рукой, в которой, кроме бумажки, красовался маленький кусочек сахара.
-Прекрасный стих, да боюсь завтра не проснусь, нет сил больше за жизнь цепляться и стар уже, - прерываясь на кашель, хриплым голосом он произнес.
-А сколько вам лет? - поинтересовался юношу.
-Сорок два.
-Сорок два? - удивился он и стал задумчиво посасывать сахар, который казался вкуснее, чем самый сочный кусок отбивной свинины на свободе.
-Да, а сейчас меньше шестидесяти никто не даст. За что такое наказание нам дано?
-Не стоило нам свергать царя, - угрюмо пробурчал юноша.
- Сколько тебе лет, чтобы речи такие твердить? - рассердился незнакомец.
- Двадцатый год, - как бы стыдясь своего возраста произнес он.
-Чертова советская власть. Такой молодой, а даже пожить не успел как сюда попал, - печально произнес и затих.
-Подъем, - заорал грозно кто-то в начале барака, и четверо поганых чекиста в своих теплых шубах пошли по стройным рядам кроватей, скидывая всех кто уже мирно спал.
Молодой человек быстро спрятал свой стих, под подушку и встал, однако рядом с ним упал с соседней кровати старик в изорванной шубейке: лицо белое, как лист, даже во тьме хорошо проглядывается, на пальцах всего по три пальца осталось, видимо, от голода откусил или отморозил во время работ, ведь никаких варежек им никто и не думал выдавать, самим не хватает.
- Вставай, скотина, - орет чекист на старика, у
