— Вы полагаете... — он никак не мог отдышаться, — я и впрямь могу...
— Где ваш плащ?
— Да, а где мой плащ? — Он словно сошёл с ума от счастья — он больше не чувствовал себя одиноким... — Ну, где же мой плащ?
— Наверное, висит в прихожей.
— Правильно. Большое спасибо.
Он вернулся, неся в руке плащ, и госпожа Баум с наигранным возмущением всплеснула руками:
— И в этих лохмотьях вы собираетесь совершить свой первый официальный визит к внуку?..
— У меня что-то неладное с головой. — Придворный капельмейстер провёл рукой по лбу. — Обычно я ношу совсем другой плащ.
Он снова вышел и возвратился в красной парадной накидке, шляпе с загнутыми кверху полями и с испанской тростью с золотым набалдашником.
— А это действительно мальчик? Мы можем идти. Хотя нет, стоп!
— Чего ещё не хватает?
— Напудренного парика! Нового воротничка и свеженакрахмаленного жабо. А в этих туфлях без серебряных пряжек я... А может быть, произошла ошибка? Это действительно мальчик?
— Полагаю, госпожа Зикс уж как-нибудь разбирается в таких вещах. — Госпожа Баум улыбнулась. — В данный момент малыша вряд ли заинтересуют серебряные пряжки на туфлях и напудренный парик. Разумеется, завтра вам, господин придворный капельмейстер, надлежит быть рядом со мной при полном параде, чтобы произвести наилучшее впечатление.
— Хорошо, а какой подарок ему преподнести сегодня? Чем можно доставить радость такому маленькому созданию?
— Своей любовью, — тихо сказала госпожа Баум. — Преподнесите ему своё сердце.
За дверью она крепко вцепилась в плащ придворного капельмейстера.
— Стоп! Стоп! Не так быстро! Я не могу передвигаться столь стремительно, и к тому же на лестнице довольно темно.
Они услышали доносившийся из мансарды шум и увидели, что из-под двери и сквозь щели пробивается яркий, словно зарево пожара, свет.
Госпожа Баум распахнула дверь.
К столу, к комоду, к подоконнику — одним словом, везде и всюду — были приклеены ранее принесённые ею свечи. Они горели, и было просто удивительно, что гардины ещё не охватил огонь.
По полу растекалась вода, бадья была перевёрнута. В углу, рядом с печью стояла госпожа Зикс и в ужасе зажимала рот. Лицо госпожи Магдалены побелело как мел.
На шатком, старом кресле с высокой спинкой сидел обрюзгший рыботорговец и поставщик двора Кляйн и со смехом хлопал себя по коленям. По стенам и потолочным балкам металась расплывчатая тень человека, отчаянно размахивающего шпагой.
— Господи Боже мой, что здесь творится? — спросила госпожа Баум.
Кружащаяся тень и стройный мужчина со шпагой отвесили низкий, даже слишком низкий поклон. Последний был пьян и с трудом удерживал равновесие. Он пробормотал заплетающимся языком:
— Овдовев... овдовевшей супруге писаря дворцового виночерпия моё почтение! Ваш покорнейший сл... слуга.
К госпоже Баум вернулась привычная уверенность в себе, поскольку она знала, что может рассчитывать на поддержку.
— Я спрашиваю вас, что всё это означает, господин ван Бетховен?
У Иоганна ван Бетховена свело губы, а язык словно превратился в кусок свинца.
— Это оз... означает, что я устроил иллю... иллюминацию в честь шпаниоля.
— Кого?
— В честь вон того шпаниоля. — Иоганн ван Бетховен с отвращением показал на кровать несколько театральным жестом. — Она небось родила его от какого-нибудь обосновавшегося на берегах Рейна выходца из Испании. Теперь я собираюсь выгнать всю эту шайку из своего дома!
Человек в ярко-красной накидке, до того предпочитавший оставаться в прихожей, медленно вошёл в комнату. Казалось, он обдумывает каждый свой шаг и соизмеряет каждый его дюйм с возможными последствиями. Его покрытая дряблой старческой кожей рука теребила что-то под красным плащом. Затем старец переложил из правой руки в левую трость с золотым набалдашником и повелительно махнул ею в сторону человека, сидевшего в кресле:
— А ну-ка, вон отсюда, рыбий потрох!
Рыботорговец судорожно вцепился в подлокотники:
— Господин придворный капельмейстер, я...
— Скотина и собутыльник моего сына! Убирайся вон отсюда, рыбий потрох! С сыном же у меня будет отдельный разговор. Смею предположить, что пользуюсь несколько большим расположением его сиятельства курфюрста, чем он.
Кресло заскрипело, и толстяк, пошатываясь, вышел из комнаты.
— А теперь я хочу поговорить с тобой, Иоганн.
Сын всё ещё пытался удержать равновесие.
— Батюшка...
— Отец! Как мне горько, что ты называешь меня отцом, и я действительно вынужден им быть. Отдай шпагу!
— Мою шпагу? Шпагу музыканта кур... курфюрста... с которой я не то что всякий сброд, вроде камердинеров и горничных... достопочтенный отец уже тогда был совершенно прав, посоветовав мне со всякими там из низшего сословия...
— Госпожа Баум! — Придворный капельмейстер медленно повернул голову. — Вы правы, госпожа Баум, ибо когда я вижу своего сына в таком виде, то понимаю, что это чистая правда. Нет ниже сословия, чем сословие пьяниц. А теперь отдай мне шпагу! — Бетховен-старший медленно покачал на ладони клинок: — Ты уже достаточно взрослый, Иоганн, и я вряд ли сумею укротить тебя. И ломать твой характер я также не хочу, но знай, что чести ты лишён. Я знаю, ты, в сущности, неплохой человек, но ты — пьяница и потому достоин презрения. А сейчас убирайся в свою спальню и хорошенько проспись, хмель помутил твой разум.
— Да ничего подобного, — попытался было возразить Бетховен-младший, — я...
— Ты уйдёшь сейчас к себе, Иоганн, иначе... — голос придворного капельмейстера стал тонким, сиплым и звучал угрожающе, — иначе... а ты знаешь, ещё не было случая, чтобы я не сдержал слова. Утром я уже буду говорить не с тобой, а с монсеньором. Он попросту выгонит тебя.
Когда Иоганн, переваливаясь с боку на бок, скрылся за дверью, Бетховен-старший повернулся к кровати:
— А что там за история со «шпаниолем»?
Госпожа Магдалена снова ощутила страх. Жестокосердый и упрямый придворный капельмейстер медленно наклонился к ней.
Её губы дрожали.
— Батюшка... — она с робостью и не сразу выговорила это слово, — батюшка, я не виновата в том, что у малыша...
— Что у него?..
— ...такое красноватое, смуглое лицо. — Она чуть развернула свёрток. — Будьте же милосердны! Вы не вправе отбирать у меня моего ребёнка.
— Все новорождённые поначалу так выглядят. — Госпожа Зикс подошла чуть поближе. — Вполне возможно, что со временем у него будет совсем другой цвет лица.
— У ребёнка? — Бетховен-старший резко повернулся. — Я бы этого не хотел! У меня ведь почти такое же смуглое лицо. Он его унаследовал от меня, своего деда, госпожа Зикс...
— Господин придворный капельмейстер?
И тут он заменил ещё кое-что:
— А цвет глаз у него такой же останется?
— С уверенностью этого никак нельзя... — попыталась было уклониться от ответа госпожа Зикс.
— Но он непременно должен остаться таким же! Эти серо-голубые
