— Как ты вообще оказался у них?
— Совершенно случайно, хотя граф Вальдштейн дал мне их адрес. Я снял мансарду в доме книгоиздателя Штрауса, и когда Лихновски услышали как-то мою игру на фортепьяно — должен сказать, что князь сам весьма недурно играет, — то взяли меня к себе жить. И с тех пор я блистаю, понимаешь, Франц, блистаю своим искусством в салонах и дворцах Кински, Фризов, Вальдхеймов, Свитенов и многих других.
Тут вдруг распахнулась дверь, и комнату заполнил громовой голос Лихновски:
— Подумать только, этот мужлан даже свет не удосужился зажечь! Надеюсь, господин доктор, вы не станете винить в этом несчастного Лихновски.
Он позвал лакея, который тут же принёс в комнату светильник.
— Завтра репетиция, Бетховен. Оркестр будет выступать здесь. К сожалению, мой настройщик заболел, никакого другого к столь дорогостоящему инструментуя просто не подпущу.
— Тогда я транспонирую концерт на полтона выше.
— Вы слышите, доктор? — Князь недоумённо покачал головой. — Он собрался транспонировать целый фортепьянный концерт, как будто это так просто. Впрочем, Бетховен, я уже настоятельно просил одного из критиков непременно упомянуть в рецензии вашу знаменитую фамилию. Ну пойду побеспокоюсь об афишах, а потом немедленно садимся за стол господин доктор.
С этими словами он снова покинул комнату.
Людвиг какое-то время стоял в раздумье, затем сел к секретеру и начал лихорадочно что-то черкать на листе нотной бумаги. Через несколько минут он как одержимый бросился к роялю.
— Сейчас я тебе спою, Франц. Мой ужасный голос тебе уже знаком. Посмотри, хватит ли огня в камине, чтобы потом, если потребуется, сжечь эту халтуру.
Он исполнил прелюдию, потом ещё раз окинул глазами комнату.
— Не огорчайся, Франц. Это всего лишь коротенькая песенка на слова Маттисона, называется «Аделаида».
Людвиг, как разъярённый зверь, бегал взад-вперёд за кулисами Императорско-королевского придворного театра. Он втянул голову в плечи, выпятил грудь и держал руки за спиной Он едва не сбил с ног импозантного мужчину, который тем не менее любезно улыбнулся ему и спросил:
— Сценическая лихорадка, господин ван Бетховен?
И лишь когда он ушёл, Людвиг вспомнил, что это был член правления Музыкального общества. Что он сказал? Сценическая лихорадка? Смешно!
Музыканты уже расселись на сцене, партер заполнился публикой, и даже в обычно занавешенных портьерами с золочёной бахромой ложах не было ни одного свободного места.
Зрители бурной овацией проводили господина Гартелльери, поблагодарившего их низким поклоном. Только что исполнили часть его симфонии, представлявшей, в сущности, лишь подражание Моцарту. Тем не менее аплодисменты долго не смолкали, и, значит, у него, Людвига, нет никаких шансов... Ведь афиши широко оповещали о симфонии господина капельмейстера Гартелльери и его грандиозной оратории «Царь Иудейский». Чуть ниже небрежный мазок кистью и неясные письмена, оповещающие почтеннейшую публику о фортепьянном концерте некоего Людвига ван Бетховена. Всё это устраивалось якобы в пользу вдов и сирот членов Музыкального общества, но на самом деле господин Сальери просто решил почтить своего любимого ученика, двадцатитрёхлетнего вундеркинда Гартелльери. Да какой он вундеркинд!
Жаль, очень жаль, что его фортепьянный концерт так далёк от совершенства. А ведь прошло уже почти двадцать лет со времени его первого публичного выступления тогда на Штерненгассе в Кельне. Вообще-то говоря, для пианиста-виртуоза довольно постыдный фактор.
Он вновь начал бегать за кулисами взад-вперёд и вспомнил, что никак не мог завязать галстук. Долго мучился с ним, пока Мария Кристина не подошла к нему и не сказала:
— Позвольте вам помочь, господин ван Бетховен.
Она умело повязала ему галстук, он поцеловал ей руку и уже хотел было коснуться губами её соблазнительно приоткрытого рта, как вдруг в комнату вошёл князь Лихновски.
— Сразу предупрежу вас, Бетховен, что при первом же вашем появлении на сцене грянет гром аплодисментов. Я желаю устроить эдакий триумф в вашу честь.
Он говорил, как всегда, невыносимо громко, страшно гордясь собой, и тем не менее был искренен в проявлении дружеских чувств. В этих условиях искать благорасположения Марии Кристины было бы, попросту говоря, бесчестно. Пусть даже их брак был чистейшей воды фикцией, пусть...
— Впрочем, Бетховен, в ложе рядом со мной будет сидеть Магдалена Вильман.
Ах, ну да, в Бонне он был какое-то время влюблён в эту певицу, но расстался с ней без сожаления, и потом новая встреча в Вене, где она уже была примадонной. Здесь он сделал ей предложение и получил решительный отказ. «Мой милый Людвиг, — сказала она тогда, — в Бонне я, не раздумывая, согласилась бы, но здесь я изменила мнение о тебе. Ты для меня слишком невзрачен и... слишком безумен».
Конечно, в какой-то степени Магдалена мстила ему, ибо в Бонне он изменил ей. А в остальном? Ведь он хотел не просто жениться на ней, нет, ему нужен был кто-то рядом, постоянно напоминающий о Бонне. Нет, очень хорошо, что она отказала ему.
На сцене кто-то громко объявил:
— Господин ван Бетховен!..
На всплеск оваций он ответил сдержанным полупоклоном, немедленно сел за рояль и, сыграв трезвучие, дал оркестру возможность ещё раз настроить и проверить инструменты. Капельмейстер Гартелльери кивком выразил готовность начать играть.
Нет! Вторые скрипки ещё не настроены, не говоря уже о виолончели!
— Гартелльери!..
Капельмейстер уже поднял дирижёрскую палочку.
— Запомните, Гартелльери: от вас требуется только вести голоса в соответствии с разложенными на пультах нотами. Всё остальное вас не касается. — Он говорил с капельмейстером нарочито пренебрежительным тоном. — Я же буду импровизировать.
Он вернулся к роялю, Гартелльери пожал плечами, пошептался с музыкантами и согласно кивнул. Они уже привыкли к выходкам этого шута горохового Людвига ван Бетховена.
Нет, пальцы его больше не дрожали. Наоборот, они отлично повиновались ему. Теперь Людвиг сумеет подчинить себе даже то таинственное и непостижимое, которому он сознательно бросил вызов.
Он сразу почувствовал, что сегодня играет с особым вдохновением, ибо все сомнения разом куда-то исчезли.
Потом он вдруг понял, что черпает своё вдохновение отнюдь не из сильных порывов ветра, не из потрескивания дров в огне и не из шума орлиных крыльев. Нет, он просто способен вдохновиться сухими текстами учебников Иоганна Йозефа Фукса и Кирнбергера.
Людвиг вздрогнул и откинул голову, ибо мозг снова будто пронзило раскалённым кинжалом. Он вновь испытал невыносимую боль, впервые начавшую мучить его несколько дней тому назад.
До сознания Людвига постепенно дошло: уши, его замечательные уши. Они вдруг утратили способность воспринимать звук. Случилось самое страшное. Теперь у него остались только глаза, которыми он в отчаянии взирал на окружающий, разом изменившийся мир.
Дальнейшее сидение у рояля теряло всякий смысл. Теперь нужно было встать, спрыгнуть со сцены и... и бежать туда,
