На третий день толстяк к ней заявился, вошёл, подсел к ней, посмотрел заискивающе в глаза бабкины.
«Лечи меня, бабка. Как ты других полечила».
«Завтра приходи, бедолага», — сказала бабка одними глазами, чувствуя себя виноватой: но и правда ведь, приболела она, боялась к тому пню ходить. Ей бы покою себе дать, хоть на день, а тогда уж она полечит, никому не откажет. Да только не умел толстяк тот глазами слушать, смотрел на бабушку умоляюще и ждал.
«Ну что ж ты не лечишь? Смотри, у меня ведь тоже по всему телу херня эта, что я, не человек?»
Она взяла его за руку, но отпустила. Не была уверена, что сможет.
«Лечи, бабка! На колени стану!»
Легла бабка. Плохо ей было и тошнило.
«А я тебе, бабка, новости расскажу, — пробормотал тот дородный дядька вполголоса, на двери тревожно оглядываясь. — Всё тебе рассказывать буду, что знаю, только лечи. Вот ты тут сидишь и не знаешь, а Янка наш, тот, спортивный такой парень, умный оказался. Убежал сегодня утром с острова. Не хочет, паршивец, с нами жить. Посмотрел, что гнойники заживают, и бежать. Всё рассчитал, гад, никто бы и не заметил. Его бы не сразу хватились. Если бы не я. Я первый заметил, что лодки одной не хватает. Меня за такое полечить хорошо надо, слышишь, бабка? Бабка?»
Растормошил он её, поднялась Бенигна из последних сил, до пня дошла, а как назад попала — сама не помнила. А тут уже и татарин тот стоит, глаза бегают, а рот под усиками ходуном ходит:
«Мне последнему к тебе идти выпало, не могу до завтра терпеть, вдруг ты, бабка, до завтра не дотянешь! Сказали, что умираешь, так я сразу к тебе и прибежал! Полечи меня, бабка, а там уже умирай! Слышишь? Не надо умирать! Ну что тебе, жалко? Ты же всё равно подохнешь, а мне ещё жить!»
Да только не могла бабка подняться. Лежала и смотрела в потолок. Пусть бы оставили её одну — всем бы лучше было. Стыдно смертью своей людям в глаза колоть. Долго бы стоял татарин на коленях перед её кроватью — до ночи её умолял бы и головой бился о её подушку, если бы не жених. Вытащил он того татарина за шкирку из комнаты:
«Иди моторку заводи, я тебя что, зря в советники выбрал? До темноты должны Янку найти, шторм начинается, погибнет парень! Опять меня виноватым сделаете, сукины дети!»
А сам подошёл к Бенигниной кровати, сел и обхватил бабу за ноги:
«Надвое бабка ворожила: иль умрёт, иль будет жива…»
И засмеялся нервно:
«Вижу я, бабка, что не хочешь ты за меня замуж идти. Вижу… Что, правда собралась здесь ноги протянуть, на моём острове? Нет… Не нравится тебе такой расклад».
Пальцами полез в глаза, поднял веки:
«Вижу, что не нравится. Ты хочешь в хату свою вернуться, последний раз на детей посмотреть, на внуков, да на каком-нибудь суперпуперхристианском кладбище лежать, вместе с набрыдью всякой и бездарными людишками. Что я, не знаю? Так вот: умрёшь — закопаю тебя здесь, никогда родной хаты не увидишь. А выздоровеешь: верну туда, где взял. Думай, бабка, думай, невестуха…»
И ушёл, раздавая всем приказы. Будто народу был полон дом.
Задумалась Бенигна, поверила жениху своему. Может, и правда вместе со здоровьем к нему ум вернулся. Но не могла она свою немочь одолеть. В неандертальский лес со своим лишним не ходят. Стыдно это. Не поймут её иностранцы, турки эти, и мужчина тот, чей пиджак на корню постелен, не одобрит. Выйдет из-за дерева, папиросу жуя, да скажет ей:
«Всё, бабка. Запрещаю тебе ходить в наш лес. Во веки веков».
Тяжко было Бенигне. И умирать тяжко, и жить. Всё хотел от неё чего-то андертальский лес — придушил, навалился всем грузом своих необузданных желаний. Решила она, что умрёт. Разгорелся в ней такой жар, что страшно стало — неужели дом подожгли? Хотя и странный он, этот дом на острове — но тоже ведь дом: здесь люди живут, люди его строили, люди здесь от холода и зла скрываются. Горела Бенигна, горела, и будто бы видела из огня своего, как стоят вокруг неё обитатели леса неандертальского, стоят и ветви подбрасывают. Гори, гори, бабка, гори, старая, гу-у-у… Гу-у-у…
Не вышло у неё умереть. И на этот раз не вышло. Словно зачаровал кто.
Проснулась ночью Бенигна, вся мокрая, холодная. Открыла глаза, пошевелила руками. Смотрит, а по комнате призрак какой-то женский движется. Замер призрак над её кроватью, поднялся над головой старой бабки. Поняла Бенигна, кто перед ней. Олеся, та самая девушка, что на Бенигну так сердито смотрела. Была на этот раз Олеся совсем голая — села у бабки, волосы на плечи отбросила, грудь одной рукой придержала, а второй бабку за холодные пальцы схватила:
«Лечи меня, бабушка!»
Вот какой голос у неё. Невинный. Как у медсестрички. Прижимает Олеся свои пальцы с длинными ногтями к старухиной коже, сунет свою руку в бабкину, а сама шепчет:
«Смотри, бабушка, что со мной. Полечи меня, полечи, прошу!»
Заскользили руки старой Бенигны по девичьему телу, нашли все её гнойные раны. Задышали они под бабкиными пальцами, зашевелились, заострили язычки, плюнули гноем и кровью подпорченной. Вздохнула Бенигна — да так, что покатилась она по багровым дорожкам и по веткам сухим лицом в крапиву.
«Опять ты здесь, бабка?» — удивилась королева крапивная, Стракива изумрудная.
Сходила Бенигна до пня, оставила там девичье лишнее, покатилась назад, не оглядываясь. Откуда только силы взялись. Вернулась, легла рядом с девкой — чистой, здоровой, полеченной. А та спала уже — как была, голая, в том костюме, в котором люди в мир приходят. Прикрыла её Бенигна одеялом, послушала, как утихает Олесино сердце, успокаивается, понюхала радостно, какой сейчас дух у неё изо рта идёт, — да сама задремала.
Жила в доме кошка злющая — а появилась у старой бабки внученька.
9.Вот и утро пришло, принесла ей внучка поесть — оделась, глаза замазала, спрятала, губы накрасила и поджала: мол, ничего за ночь не поменялось. Только видела старая Бенигна, что даже руки Олесины подобрели, смягчились — не как скотину уже Олеся её кормила, а как бабушку дорогую. Заживут твои раны, внучка, заживут — посмотрела она на Олесю да взглядом её приласкала. Поморщилась Олеся, будто её пощекотал кто, спиной повела и в коридор выбежала.
Ну, беги, беги. Подкрепилась бабка и снова задремала.
Когда-то, когда ещё она в своей хате жила, могла Бенигна каждый день без выходных и праздников в неандертальский лес ходить, а
