И тогда, как спасение, как отдых долгожданный от забот андертальского леса, навалился на бабку глубокий сон. Сидела она в том сне у смородинового куста и слушала, как пчёлы вокруг гудят. Гу-у-у… гу-у-у…
Не слышала бабка, как вошёл в её комнату жених, Максим Кривичанин, лёгкий, как листочек, да прилёг тихонько возле Бенигны. Лежал на боку и лицо бабушкино, чёрное и страшное, разглядывал. Каждый холмик и каждый пригорочек на нём рассмотрел, всё заметил: как кожа мертвяная изнутри матово светится, как нос бабушкин подрагивает, как насекомые на бабку садятся, лапками перебирают, проваливаются в сухие чёрные трещины и выкарабкиваются, а она и не шелохнётся. Подул на бабку, убрал то насекомое, и тогда она глаза открыла — синие, как стёклышки из девичьих секретиков, в саду закопанных. Не мог Максим понять, спит она или и правда проснулась. Глаза бабкины не мигали, лежала она, как мёртвая — или просто на паузу поставленная.
И вдруг он увидел. Костры, ветви скрюченные, восковые фигурки в горячем тумане. А за ними тьма, из которой потянуло дымом и гулом. Мелькнуло всё это и исчезло, мимолётное, недостижимое, один кадр — и потухло всё. Только он собирался задержать эту увлекательную картинку — и вдруг конец.
Вздохнула бабка, вздрогнула и закашлялась. Проснулась. А рядом с ней жених лежит, кудряшки по подушке рассыпались.
«Бабка спит, а гусей пасёт», — сказал Максим и улыбнулся. Как будто знал теперь что-то о ней, как будто рассказали ему её тайну. Страшно стало бабке: неужели она во сне лишнее сказала? Взглянула она на Максима — нет, такой же он, как и был. Показалось, значит.
Откинулся Максим на спину рядом с бабкой и с наслаждением втянул в себя воздух:
«…А я же верил, что ты выживешь. Не из тех ты бабок, которые, чуть что, сразу в землю прячутся. Ты сама как земля, зачем тебе те заботы: гроб да поп, да поминки, да причитания… Не простая ты бабка. Только прикидываешься туповатой, а сама всё понимаешь…»
Он сложил на груди руки, как покойник, глаза закатил, обмяк — только свечу в руки вставь и помолись. Скосил глаза на бабушку и засмеялся:
«Понимаешь же? Вот бы тебя ещё говорить заставить. Чтобы ты рассказала, по каким лесам бродишь, когда людей лечишь, в какие чёрные дыры заглядываешь. И план нарисовать, со стрелками и всеми метками. У мудрецов, бабка, должны быть ученики. Иначе какой смысл в мудрости. А если баба в мудрецы подалась — надо с мужем наукой поделиться. Правильно? Как ты считаешь? Что твоя философия лесная говорит? А, бабка? Ты в этих вещах умнее меня, хотя я и Максим Кривичанин, а ты — бабка глупая…»
Он осторожно провёл рукой по бабкиному лицу. Отвернулась старая Бенигна к стене, Максим руку убрал и произнёс уже другим, будничным, печальным голосом:
«А нас, пока ты здесь спишь, стало ещё меньше. Ага. Янку, остолопа этого, море забрало — и что ему в голову стукнуло с острова бежать? Лодку мы нашли, километра за три от берега плавала, перевёрнутая. А самого прибьёт через год к какому-либо Родосу или Лесбосу. Если рыбы не сожрут. Дурак. Дурак и предатель. Он тебе ничего не говорил, когда ты его лечила? А, ну да, ты же у нас немая. Удобно быть немой… особенно в таком месте, как наша Кривья…»
Жених приподнялся на локте, заглянул ей через плечо:
«Опять уснула? Хитрая ты бабка… Как там словарь говорит: хитра бабка, будто кот, съела кашку да скребёт. Только словари и можно читать в этой библиотеке. А всё остальное выбросить к чёртовой матери. А говорила бы ты, не молчала — я бы и словари приказал сжечь. Всё в тебе найти можно. И язык, и истину, и историю, и лекарство… Эх… Что же ты молчишь всё? Бабка с дефектом…»
Максим отсмеялся над чем-то своим и снова повалился на спину, сложив на затылке руки.
«А татарин наш убился… Слышишь, бабка? Я ему сказал, что ты концы отдала. Так он от отчаяния того: взял да головой вниз со скалы. А такой белорус был — для Кривьи самое то. Потомок тех татар, что в Великом княжестве Литовском жили, между прочим. А я только и хотел, чтобы они тебе покоя немного дали, а то всё лезут, лезут, лечи да лечи… Ты ж моя бабка. С чего они решили, что я тобой делиться должен?»
Вздохнул Максим Кривичанин и похлопал рукой по животу.
«Так что минус два. Ничего. Найду, кем заменить. Там, в Беларуси вашей, хватает желающих на мою Кривью перебраться. Возьму оттуда ребят, давно просятся. Хорошие ребята, убеждённые, упрямые, националисты — первый сорт. Подпорчены немного, ясное дело, но остров их быстро настоящими белорусами сделает. Земля здесь плодородная… ты чего, опять? Засыпаешь, бабка?»
Он снова навис над ней:
«Нет, ты не спишь. Знаю я, что ты делаешь. Ты, видно, лежишь и думаешь мозгами своими хитрыми: как это земля здесь лечит, когда все живьём гниют. Правда, бабка? Этот вопрос тебе покоя не даёт?»
Он вскочил с кровати и начал ходить по комнате туда-сюда — словно на бой кого-то вызвал. Тот, другой, невидимый, перед ним попрыгивал, порыкивал, посапывал, морды страшные корчил, лапами Кривичанина обхватить хотел, но уклонялся Кривичанин, вертелся, как та ехидна, локтями взмахивал, запястья тонкие выгибал. Представлял себе Кривичанин, что в руках его двуручный меч, — и вот уже допрыгался его враг, потерял на мгновение бдительность. Выкрутился Кривичанин и одним махом снял врагу ужасному голову с шеи, а вторым махом вторую голову, а третьим махом насадил зверя на меч, а ногой третью голову в окно отфутболил. Станцевал победный танец и, усталый, вспотевший, назад к Бенигне в постель рухнул. Вытер пот со лба.
«Расскажу тебе, бабка, как всё было. Рассказать хочется, а с кем тут ещё поговоришь. У Олеси ума, как у пэтэушницы, а остальные двое — не верю я им…»
Он посмотрел на бабушку и добавил поспешно:
«Не, у нас тут народу хватает. Заняты просто остальные, работают весь белый день. Вот их и не
