Две первых ловушки оказались пустыми. Сердце в груди Нади гулко стучало, а тени становились все длиннее, но она заставила себя идти дальше, ориентируясь на белые камушки, которыми Гавел отмечал тропинку. В третьем силке трепыхался ошалевший от страха заяц-русак. Пропустив мимо ушей последний писк, исторгнутый из груди зверька, Надя одним решительным движением свернула ему шею и почувствовала, как обмякла теплая тушка. Шагая назад с добычей, девочка представляла, как порадуется отец за ужином. Он назовет ее храброй девочкой, но отругает за то, что она отправилась в лес в одиночку, а когда Надя признается, что в лесную чащу ее послала мачеха, отец навсегда прогонит Карину.
Однако, когда она переступила порог, Карина уже дожидалась ее, вся белая от бешенства. Мачеха вырвала зайца из Надиных рук и затолкала девочку в комнату. Снаружи щелкнул засов. Надя долго колотила в дверь кулаками, требовала ее выпустить, но кто мог отозваться на крики?
Наконец, ослабев от голода и отчаяния, она упала на кровать, подтянула колени к груди и расплакалась. Девочка долго лежала, сотрясаясь в рыданиях, но урчание пустого желудка не давало уснуть. Надя скучала по брату, тосковала по матери. За весь день она съела лишь кусочек репы на завтрак, и, если бы Карина не отобрала у нее зайца, девочка зубами порвала бы его на куски и сожрала сырым.
Поздно ночью она услыхала, как распахнулась входная дверь, отец на заплетающихся ногах прошел по коридору и осторожно поскребся к ней. Прежде чем Надя успела ответить, за дверью раздался ласковый, воркующий голос Карины. Тишина, шорох ткани, глухой стук, стон и снова стук – ритмичные шлепки тел о стену, охи и вздохи. Надя заткнула уши. Конечно, Карина знала, что в комнате слышен каждый звук, и устроила все это ей в наказание. Девочка еще глубже зарылась в одеяла и подушки, но все равно не могла спрятаться от этого постыдного, исступленного ритма, в такт с которым в голове Нади звучали слова Карины, сказанные на танцах: «Убирайся вон. Вон. Вон. Вон».
На следующий день отец проспал до полудня. Когда он вышел на кухню и Надя подала ему чай, Максим отшатнулся от дочери. Взгляд его блуждал по полу. Мачеха с перекошенным лицом стояла возле раковины и перемешивала щелок.
– Пойду к Антону, – объявил плотник.
Надя в отчаянии открыла рот, чтобы просить отца не оставлять ее наедине с Кариной, однако тут же поняла, что это бессмысленно. Через мгновение Максима уже не было.
На сей раз, когда Карина велела ей проверить силки, девочка молча повиновалась. Однажды она уже ходила в лес, а значит, справится и сегодня. Она освежует и приготовит зайца сама, на костре. Домой Надя вернется сытой и сумеет дать отпор мачехе, с отцовской помощью или без.
Надежда придала ей уверенности. В воздухе закружились первые снежинки, но девочка не повернула назад и упорно шла от одной пустой ловушки к другой. Только когда начало смеркаться, она сообразила, что уже не видит белых камушков – отметок Гавела. С неба падали снежные хлопья. Надя замерла и медленно повернулась кругом, крутя головой по сторонам в поисках какого-нибудь ориентира, знака, который выведет ее на тропинку. Деревья превратились в черные полосы, с земли мягкими клубами взметались снежные вихри. Дневной свет постепенно тускнел. Девочка поняла, что дорогу домой ей не найти. Царившее вокруг безмолвие нарушал лишь вой ветра и ее собственное прерывистое дыхание. Лес погружался в темноту.
А потом она вдруг ощутила его, это густое, душистое облако, такое горячее, что обжигало ноздри: аромат жженого сахара! Надя задышала часто-часто, и, хотя в груди нарастал страх, рот непроизвольно наполнился слюной. Она подумала о зайце, которого достала из силка в прошлый раз, вспомнила сумасшедший стук его сердечка, вращавшиеся от ужаса белки глаз. Что-то прошмыгнуло мимо нее в темноте. Надя бросилась бежать.
Не разбирая дороги, она неслась через лес. Ветви хлестали по лицу, ноги цеплялись за ползучие побеги ежевики, засыпанные снегом. За спиной хрустели неуклюжие шаги – ее собственные? А может, Надю преследовал кто-то или что-то… с полной пастью острых зубов и длинными белыми пальцами, хватавшими ее за подол?
Когда впереди за деревьями замаячил огонек, на краткий безумный миг Наде показалось, будто она вернулась домой. Однако выбравшись на опушку, девочка увидела, что дом имеет совсем другие очертания. Он был большой, кривобокий, в каждом окошке горел свет. В Дуве никто не стал бы попусту жечь свечи. Казалось, дом поворачивается, словно приветствуя гостью. Она растерянно попятилась, под ногой треснула ветка. Надя метнулась к крашеной двери и принялась дергать за ручку. Фонарь над головой закачался. «Помогите!» – крикнула Надя. Дверь отворилась, девочка забежала внутрь, захлопнув ее за собой. Что это за глухой стук снаружи? Кто-то в бессильной злобе скребет когтями по доскам или Наде просто почудилось? Из-за хриплых рыданий, душивших девочку, разобрать было трудно. Она стояла, прислонившись лбом к двери, и ждала, пока успокоится бешеный стук сердца. Только после этого Надя смогла выдохнуть и повернуться.
В комнате было тепло, ее озарял мягкий золотистый свет – Надя словно оказалась внутри заварной булочки. Пахло жареным мясом и свежеиспеченным хлебом. Все вокруг было расписано яркими узорами из цветов, листьев, животных и крохотных человечков, которые сверкали как новенькие, так что после унылой серости Дувы на них даже больно было смотреть.
У дальней стены, во всю длину которой протянулась черная кухонная плита, стояла женщина. На плите булькало не менее двух десятков горшков: и маленькие, накрытые крышками, и большие, открытые, содержимое коих едва не переливалось через край. Под плитой за железными распашными дверцами на петлях располагалась духовка, такая огромная, что в нее можно было уложить вдоль человека – если не взрослого, то уж ребенка точно.
Женщина сняла крышку с одного из горшков, и на Надю пахнуло душистым паром. Лук, щавель, курица. Девочку охватило чувство голода, столь острое и всепоглощающее, что перед ним отступил даже страх. С ее губ сорвался приглушенный возглас, и она поспешно прикрыла рот ладошкой.
Женщина оглянулась. Старая, но не уродливая; длинная седая коса перевязана красной лентой. Увидев ленту и вспомнив Женечку Лукину, Надя заколебалась. Ароматы жженого сахара, баранины, чеснока и масла наслаивались друг на друга и дурманили до дрожи.
В корзинке, свернувшись клубком, лежал пес. Животное глодало косточку. Когда же Надя пригляделась, то обнаружила, что это вовсе и не пес, а медвежонок в золотом ошейнике.
– Нравится Владчек?
Надя кивнула.
Женщина поставила на стол миску, доверху наполненную мясным рагу.
– Садись, – сказала она и вернулась к плите. – Ешь.
Надя сняла накидку и повесила ее у двери, потом стянула промокшие варежки. Опасливо села за стол, взяла ложку и вновь застыла в нерешительности. Она хорошо помнила из историй, что в доме ведьмы ни в коем случае нельзя есть и пить, но в конце концов не устояла. Девочка жадно съела рагу – всю тарелку, до последней горячей капельки соуса, – затем слоеные булочки, сливы в сиропе, яичный пудинг и ромовую бабу с коричневым сахаром, щедро начиненную изюмом. Надя ела
