— Что они там делают, Боже мой! Что они с ним делают, с этим нечастным?! — прошептал я, замирая от страха.
В эту минуту, заглушая стоны неизреченного страдания жертвы, грубый голос безумца произнес:
— Подними ему веки, старуха, подними, чтобы глаза хорошенько заполнились!
Теперь, исполненный отчаяния, я уже не слушал Перрена, говорившего, что дверь заперта и надо поискать другой вход. Я ухватился за замок и начал изо всей силы трясти его, бешено крича:
— Отоприте, негодяи, разбойники, отворите!
Дверь не уступала, но Перрен помог мне, и под его сильным плечом она через минуту с грохотом рухнула. Я бросился через обломки в темноту грота, ведомый слабыми стонами. Перрен поспешил зажечь брошенный негодяями фонарь и… я никогда не забуду представившейся нам ужасной картины.
Ни женщины, ни ее мужа не было и следа: очевидно, они скрылись при первом моем натиске на дверь и убежали через музей. Но мне было не до них. Я думал только о Гюи. Он был там, в темном углублении под мокрым сводом, и в каком отчаянном виде! Несчастный мальчик, привязанный полосами холста за ноги, талию и шею к горизонтально положенной доске, лежал вверх лицом, и на него лилась широкая струя воды проклятого источника. Он лежал почти голый, красивые локоны его тихо шевелились под напором воды вокруг его бледной, безжизненной головки.
Перрен быстро разрезал привязывавшие его полосы холста и передал его мне. Я сорвал с него промокшую одежду и старался согреть в своих объятиях его неподвижное, окоченевшее тело.
Зубы Гюи были судорожно сжаты, кожа покрыта странным жестким налетом, а когда я приподнял веки, то с невыразимым ужасом увидел совершенно закатившиеся глаза. Сердце его, однако, слабо билось. Мы положили его на землю и стали усиленно растирать. Немного спустя его маленькое застывшее тельце вздрогнуло, зубы разжались и из бледных губ вылетел тихий, скорбный стон. Веки на секунду приоткрылись и сквозь ресницы блеснули темные зрачки. Это были минуты такой сверхчеловеческой тоски, что мне казалось, что веяние безумия пронеслось над моей головой.
Под влиянием растираний, кровь быстрее закружилась в полузамерзшем теле, дыхание Гюи стало ровнее, и я мог теперь осмотреть его внимательней. На теле Гюи было много царапин; видно было, что он отчаянно защищался, прежде чем бандитам удалось уложить его под проклятую струю. Найденный Перреном флакон с хлороформом объяснил, как им удалось победить сопротивление довольно сильного мальчика.
Между тем, Гюи совершенно пришел в себя и, узнав меня, силился что-то сказать. Я успокаивал его, как мог. Перрен в это время обшаривал музей и развалины, чтобы удостовериться, что негодяи не спрятались где-нибудь среди обломков. Но я думал только об одном: как бы скорее выбраться из этого проклятого мешка и успокоить мадам Гебель и Лионетту, изнывавших от неизвестности в Сен-Бонне.
Как только Перрен вернулся, мы завернули Гюи в мое пальто и поспешно понесли его к экипажу. Я боялся, чтобы бандиты, убегая, не вздумали захватить наших лошадей, но, слава Богу, они были на месте и мирно щипали скудную травку, росшую под деревом.
Мы укрыли Гюи теплым одеялом, Перрен ударил по лошадям, и они во всю прыть понесли нас прочь от зловещих вод Малирока.
— Они хотели сделать из меня то, что сделали из этих бедных животных! — заикаясь, жалобно шептал дорогой Гюи, преследуемый только что пережитым ужасом. — Они хотели обратить меня в статую, в камень… О, не качайте головой, не старайтесь меня уверить, что мне все это показалось! Я хорошо слышал, что эта женщина и этот страшный человек говорили, когда опрокинули меня на землю и заставили вдыхать эту отвратительную жидкость…
Дальше, весь дрожа, мальчик говорил, как бандиты, видя его одного, начали расспрашивать и, когда он проговорился, что приехал тайком, они, недолго думая, связали его, заткнули тряпкой ему рот и бросили в погреб. А ночью вытащили и стали усыплять хлороформом.
При воспоминании о том, как первая струя этой поистине дьявольской воды оросила его обнаженное тело, замораживая его и прерывая дыхание, Гюи начал снова трястись, как в сильнейшей лихорадке.
— Все кончено, милый, кончено! — старался я его успокоить. — Сейчас вы будете в объятиях вашей мамы и сестры. Не думайте больше об этом. Нужно успокоиться, забыть…
— Как же вы хотите, чтобы я забыл, когда я еще живо чувствую, что кожа моя окаменела? Ведь они меня так долго, долго держали погруженным в источник. Разве это не правда?
— Не слушайте, что говорит вам ваше напуганное воображение, дорогой Гюи. Нужно было бы, чтобы тот человек был положительно сумасшедшим, чтоб ему пришла идея обратить вас в статую. Разве в нашей цивилизованной Франции возможны подобные вещи?
— Нет, нет, это не воображение. Разве вода Малирока не обращает в камень фрукты, птиц и животных? Почему бы то же самое не могло быть и с человеческим телом? У меня губы и щеки, я чувствую, отвердели; мне кажется, я уже никогда не смогу двигать ими и улыбаться, как прежде… Ах, как это будет теперь мешать мне целовать маму и Лионетту!
Я наклонился к нему и при слабом свете звезд с горестью заметил, как он старается улыбнуться, но, несмотря на все усилия, лицо его, несколько часов тому назад такое очаровательно подвижное, полное жизни, остается бледным и странно неподвижным. Одни глаза, только сохранившие жизнь на этой мраморной маске, с тоской, вопросительно смотрели на меня; из них крупными каплями катились слезы. Сердце мое наполнилось бесконечной жалостью и горем. Успокаивая его нежными словами, я укачивал его, как маленького ребенка и, наконец, он немного успокоился и заснул.
Как Перрен ни гнал лошадей, дорога казалась мне бесконечной. Глядя на мертвенно-бледное личико Гюи, его сомкнутые веки, меня неотступно преследовала фраза, сказанная сумасшедшим: «Подними ему веки, чтобы глаза хорошенько наполнились!»
И в эту туманную ночь, полную страшного кошмара и безумия, мне болезненно хотелось разбудить Гюи, заставить его широко открыть веки, чтобы отогнать ужасную, докучную мысль и убедиться, что его чудные, большие глаза, глаза моей Лионетты, не были замуравлены от света этой заколдованной водой…
Нужно ли описывать радость мадам Гебель и Лионетты, когда мы подъехали к вокзалу Сен-Бонне?
На ночь мы вернулись в Себрейль. Щедро наградив Перрена за его помощь, я подал жалобу мэру. Подняли на ноги полицию, жандармов, обыскали всю окрестность, но, к сожалению, без результата. На другой день мы вернулись в Париж…
Прошло много времени. Гюи почти забыл свое ужасное приключение. Голос его по-прежнему звучит весело, взгляд больших глаз полон жизни. Но губы его с трудом раздвигаются в улыбку, и материнские поцелуи не возвратили еще ни тепла, ни ласки его мертвенно-бледному лицу…
Шарль Фолей
ЖЕНЩИНА В ЧЕРНОМ
Я
