Теплое пламя колебалось от тряски. Сиина держала лампу обеими руками, но даже так было тяжело. Тогда она обняла ее, греясь о стеклянную колбу и приглушая опасный свет. Под ногами валялась мятая солома. В одном стойле всхрапывала черная лошадь, в соседнем чавкала травяной жуйкой корова в нарядных трехцветных пятнах. К ее вымени присосался теленок. Сиина тихонько подошла к корове и погладила ее по боку.
– Здравствуй, моя хорошая.
Корова вела себя спокойно, только изредка помахивала хвостом, и Сиина облегченно вздохнула: волна ее страха досюда не дошла. Она повесила лампу на гвоздь, присела на корточки и потянулась к плохо промытому вымени. На руку брызнула теплая струя. Сиина обрадовалась, что для теленка оставили немного молока, значит, и ей хватит. Она лизнула ладошку, потом стала искать, во что можно подоить.
На крючке неподалеку нашелся щербатый ковш с почти истершимся ягодным рисунком. Сиина умудрилась нацедить добрый стакан молока и тут же жадно выпила. Как приятно было больному горлу ощутить во рту теплую, жирную сладость!
Утершись и покачиваясь от усталости, девушка двинулась дальше и обнаружила за перегородкой курятник, где на жердочках сидели, нахохлившись, сонные птицы. Шуму от их недовольства было много, но Сиина не отступила. Ей удалось найти три яйца и выпить их.
Успокоив желудок, она потушила и вернула на место лампу, но не смогла заставить себя выйти из сарая в завьюженную темноту.
– Обсохну немного и пойду, – шепнула она Цели, садясь в ворох соломы и подтягивая колени к груди.
Озноб скоро прошел, снова стало жарко. Сиина облизнула потрескавшиеся губы, вспоминая вкус теплого молока. Веки тяжелели. Боль в животе утихла, но навалилась болезненная слабость. Будто огромный медведь лег на Сиину, придавив ее горячей тушей. Она забылась в полубреду и уснула, не помня ни о Цели, ни о стоге сена, так и не дождавшемся ее.
Кошмаров не было. Наверное, они улетучились вместе с комком страха, прыснувшим во все стороны собачьим скулежом. Цель давила и ныла в грудине, но болезнь одолевала хуже некуда, и не осталось сил думать о боязни. Ломота дробила кости, прошибал пот, а потом вдруг морозило до трясучки. Горло совсем вспухло, глотать было больно, и нос забился.
Сиина проснулась, когда в переходе послышался звук шагов, но не сдвинулась с места. Вскоре грохнула, всполошив курятник, дверь, ведущая в сарай. Теплый свет озарил полумрак, и какое-то время на стенах бесились тени, а потом замерли: фонарь повесили на гвоздь.
– Ой! Мамочки! – взвизгнула молоденькая пузатая девица. Она схватилась за вилы и наставила их на порченую. – Ты кто такая, а?!
Сиина не догадалась прикрыть лицо.
«Чернодень на дворе, – вяло подумала она. – И болею я. Бежать некуда все равно. Одни сугробы снаружи».
Порченая сидела, не шелохнувшись.
– Ты кто? А ну пошла отсюда, уродка! – взвизгнула девушка, ткнув в нее вилами. – Пошла вон!
Неожиданное спокойствие было вызвано не только усталостью. Сиина вдруг поняла это.
– Одна ты? – спросила она, глядя на трясущиеся руки хозяйки. – Поэтому никого не зовешь?
– Д-дома он! Яхон! Яхон, тут чужая!
– Да уж не старайся, – сказала Сиина, с трудом поднимаясь. – И не волнуйся так. Ребеночку навредишь.
– Да ты! Уродка! Уходи отсюда! Уходи, не то заколю! – чуть не плакала девица.
Глядя на то, как она дрожит, Сиина ощутила прилив храбрости.
– Не прогонишь ты меня, – хрипло проговорила она. – Если я сгорю или замерзну, твоя вина будет. Мало ли кто у тебя родится, а? Никто же не знает, какая у ребеночка доля.
Это было жестоко и неправильно. Сиина боялась ранить других, но, чтобы выжить, она представила слезы детей, узнавших о ее гибели. Вопли Марха и рыдания Рори. Голос Астре в темноте шалаша и его последнюю просьбу.
Боль, которую причинила бы смерть Сиины любимым людям, не шла ни в какое сравнение с запугиванием этой маленькой незнакомой женщины, близкой к рождению малыша и оттого чуткой к проклятиям. Выбирая худшее из зол, порченая впервые обманула Цель.
– П-по-хорошему уйди, уродка! – слабо попыталась прогнать ее девушка, но все в ней уже надломилось, и Сиина почувствовала превосходство.
– Если по твоей вине умру, порченого родишь, – сказала она, отстраняя вилы и смело глядя в лицо зареванной хозяйке. – Ты меня не бойся. Я плохого ничего тебе не сделаю. А если прогонишь – в сугробе закоченею или сгорю под затмением. Вот тогда не поздоровится тебе. Грех на тебя ляжет. Не кричи лишнего. Никто про меня не узнает. Уйду потом, и спокойно заживешь. Муж твой где? Долго его не будет?
Девушка сбивчиво дышала, все еще не опуская вилы и глядя на Сиину уже не столько испуганно, сколько несчастно. И стало вдруг понятно: ей не больше семнадцати. И это всего лишь девчоночка. Круглолицая, полная, в синем цветастом платье, присборенном под пышной грудью, шали на плечах и кое-как повязанном спросонья белом платке.
Сиина вспомнила плохо промытое коровье вымя и, глянув на живот девушки, подумала, что ей, должно быть, нелегко вести хозяйство в таком положении, а помочь некому. И сарай она не заперла по рассеянности. Наверное, муж привез ее из другой деревни, а родители остались там. Живут они пока вдвоем с супругом, и хозяина дома нет.
– Когда вернется твой Яхон? – спросила Сиина.
Девица крепче сжала вилы и зарыдала в голос.
– Не реви, дуреха! Ребеночка испугаешь!
– И чего ты сюда приперлась на мою голову-у-у? – выла хозяйка. – Еще и в Новый год! И так я несчастная! Все у меня болит! Яхон через трид только приедет! А мне рожать скоро! А мамка далеко! Тут одни бабки да тетки незнакомые! И ноги у меня пухнут! И поясницу ломит! И скотина эта проклятая, все ей жрать, да убирать за ней, а тут ты еще! Тебя еще мне не хватало на праздник! Ой, порченого рожу-у-у-у-у-у! Яхон меня бро-о-о-осит тогда-а-а-а-а!
Она стояла и ревела, держа вилы, как трезубец, и Сиине вдруг стало и смешно, и жалко ее. И захотелось обнять, словно бестолковую младшую сестрицу.
– Малина есть у тебя? Или мед? Болею я. Мне бы чаю с малиной. Пойдем, я тебе потом помогу скотину убрать.
– И не вздумай, уродка! Еще скотину мне попортишь! – топнула девушка и опять наставила на Сиину вилы.
– Да уж конечно. Скотина у тебя порченая родится, если потрогаю. В чернодень. Родится свиненок безногий, пойдет Яхон твой его прирезать, а тот ему как в самую душу заглянет с укором! Что ж ты, мол, делаешь, бессовестный? И помрет Яхон со страху.
Девушка выпучилась на Сиину, хватая ртом воздух.
– Т-так скотина-то порченая не бывает, – шепнула она с сомнением. – Она же… во все дни обычная рождается.
– Ну и чего ты тогда испугалась? –
