Попав в плен грустной истории, которая воспроизводилась на экране с исцарапанной старой ленты, дававшей ненадежный звук, Джек следил за любовниками, медленно бредущими по платформе, то исчезающими во тьме, то снова попадающими под свет фонарей; прислушиваясь к обрывочным прощальным фразам, он забывал о том, что видел перед собой всего лишь собственную актерскую работу, и о том, что женщина, которая в эти последние горькие минуты неуверенно шагала по платформе, была когда-то его неверной женой. К нему на какой-то миг вернулись молодость и ощущение тяжкой утраты, он вновь испытал сильное физическое влечение к этой живой и цветущей женщине, то исчезающей в темноте, то снова выходящей из нее, влечение, которое он считал навеки убитым предательством, ссорами, бракоразводным процессом.
Когда в зале стало светло, Джек не шелохнулся. Потом тряхнул головой, пытаясь прогнать воспоминания. Он повернулся к Делани, который сидел, прижав ладони к вискам. Вид у режиссера был горестный, безутешный, как у опытного кетчера, пропустившего легкий мяч.
– Морис, – искренне, с нежностью и любовью произнес Джек, – ты – великий человек.
Делани не двигался, он словно не слышал Джека. Затем снял свои массивные очки в металлической оправе и уставился на этот символ уязвленного самолюбия, попранного тщеславия.
– Я был великим человеком, – глухо сказал он. – Пойдем отсюда.
Деспьер ждал их на тротуаре возле кинотеатра. Заметив Джека и Делани среди последних выходящих из зала зрителей, он поспешил к ним; лицо его светилось радостью.
– Я видел, Maestro. Это великолепно. Я чуть не пустил слезу.
Он обнял Делани и расцеловал его в обе щеки. Иногда Деспьер забавлялся тем, что вел себя как типичный француз из театральной комедии. Трое мужчин привлекли внимание компании, только что покинувшей зал.
– Готова поспорить, это он, – услышал Джек голос девушки.
– Ты обязан рассказать мне, что испытывал, следя за тем, как один восхитительный эпизод сменяется другим, – сказал Деспьер.
– Ничего я тебе не скажу. – Делани вырвался из объятий Деспьера. – Не желаю об этом говорить. Я проголодался.
Он поискал глазами такси.
– Делани, – произнес Деспьер, – ты должен научиться быть более любезным со своими поклонниками из пишущей братии.
Повернувшись к Джеку, он с нежностью взял его за руки.
– Maestro, я и не подозревал, что ты был так красив в молодости. Девушки, верно, просто сходили с ума.
Помимо французского, Деспьер владел итальянским, английским, немецким и испанским; встречаясь с Джеком в Италии, он отдавал дань местной традиции и называл его Dottore. Во Франции вместо Dottore он говорил Monsieur le Ministre, подсмеиваясь над дипломатическим статусом Джека.
– Неужели тебя там не переполняла гордость? – Деспьер указал рукой на кинотеатр.
– Переполняла, – согласился Джек.
– Тебе не хочется об этом говорить? – удивился Деспьер.
– Да, не хочется.
– Надо же. На твоем месте я расхаживал бы по Риму с плакатами на спине и груди: «Я – тот самый Джеймс Роял».
Деспьер был подвижен и худощав; костюм с ватными плечами, сшитый в Риме, висел на его угловатой фигуре. Крупные серые глаза блестели на болезненно-желтом, но всегда оживленном лице француза. У него был узкий насмешливый рот и короткие черные волосы, зачесанные назад по моде, родившейся в ресторанчиках Сен-Жермен-де-Пре. Определить его возраст казалось делом сложным. Джек познакомился с ним более десяти лет назад; за это время Деспьер почти не изменился. Джек догадывался, что Деспьеру около сорока лет. Он долгое время жил в Америке, и хотя Жан-Батист говорил с явно французским акцентом, его речь изобиловала американским сленгом, употребляемым всегда к месту. В годы войны он служил во французских ВВС, перед капитуляцией бежал в Англию, был штурманом в эскадрилье «Галифакс», воевавшей в России. На Запад он вернулся с больным желудком и с тех пор везде искал лекарство от язвы, не требующее отказа от алкоголя. Деспьер был преуспевающим журналистом и работал в одном из лучших французских журналов, но не вылезал из долгов – отчасти из-за присущего ему небрежного отношения к деньгам, отчасти из-за длительных периодов, когда ничего не писал. Деспьер знал, где находится сейчас тот или иной политический деятель, где расположены лучшие рестораны любого города; знал он и самых известных фотомоделей. Он везде был желанным гостем, его снабжали секретной информацией министры, высшие чиновники и кинозвезды, а он расплачивался своим остроумием и кипучей энергией. У него было на удивление много врагов.
Они сели в такси. Делани не спросил, где они хотят пообедать; он лишь пробурчал название ресторана и забился в угол. Всю дорогу он молчал, не слушая Джека и Деспьера.
– Хаос начинается наверху, – произнес Деспьер, сидя за столиком в тихом зале. – В большом казенном доме с аллегорическими фигурами Разума и Правосудия. Где еще вы отыщете глупца, которому может прийти в голову напасть на Египет, не располагая запасом нефти?
Он торжествующе усмехнулся.
– Уже на второй день после начала боевых действий пришлось сократить потребление бензина. Надо же умудриться выбрать такое безмозглое правительство! Подобного головотяпства не допустил бы и Людовик Шестнадцатый, самый бездарный из французских королей.
Деспьер пожал плечами.
– Вы даже не представляете, – продолжал он, – какое удовольствие – сидеть в ресторане, не боясь, что кто-нибудь швырнет в зал бомбу.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Делани.
Подавленный и неразговорчивый, он потягивал вино и, рассеянно роняя на скатерть хлебные крошки, ковырял лежащие на тарелке pasta[11].
– За последние пять лет, – заметил Деспьер, с аппетитом поглощая пищу, – я побывал на Кипре, в Корее, Индокитае, Марокко, Алжире, Тунисе, Израиле, Египте. Я – врач «скорой помощи». Мчусь туда, где несчастье.
– Когда-нибудь тебя убьют, – сказал Делани.
– Maestro, – отозвался Деспьер, – твой шарм заключается в безжалостности.
Он слегка улыбнулся, обнажив здоровые, крупные, слегка пожелтевшие от никотина зубы.
– Шесть месяцев назад в Филиппвилле во время показа мод три араба открыли огонь из автоматов по манекенщицам. – Деспьер налил себе вина в бокал. – Восемь прелестных девушек демонстрировали последние парижские модели. Вот как нынче несут народам свободу.
– Какого черта они отправились в Филиппвилл? – спросил Делани.
– Это было послание Парижа, адресованное нашим заморским владениям, – сказал Деспьер. – Одежда на все случаи жизни. Для раута, осады, митинга, парада, приема… Арабы промчались в открытом такси мимо входа в отель и исчезли. Представьте, какую душу надо иметь, чтобы стрелять по красивейшим девушкам.
– Они попали в кого-нибудь из них?
– Нет. Зато убили шестерых людей, сидевших в соседнем кафе.
– Ты присутствовал при этом? – спросил Делани.
– Да.
