Лунев опустился на колени перед мальчиком, протянул к нему руки. Взял за плечи и заставил смотреть в глаза.
– Что ты натворил, сын? – прохрипел капитан.
– Это не я, – затряс головой Костя, – это дядя Волк…
– Что ты натворил? – повторил Лунев, и одинокая слеза скатилась по его щеке.
Первый раз отец плакал при сыне, и, кажется, это испугало мальчика больше леса, больше того, что притаилось внутри или снаружи.
– Не я, папочка! Волк! Волк!.. Волк…
Третье «волк» Костя сопроводил жестом, указывающим за спину капитана. Лунев обернулся. Тень метнулась в темноту. Он только заметил противоестественно вывернутые ноги и ненормально крупную голову.
«Маска, – сказал себе Лунев. – Обычная маска волка».
– Какая прелесть! – раздался из мрака знакомый Луневу голос.
Капитан выхватил пистолет, перевел флажок предохранителя в нижнее положение. Прицелился. Но голос прозвучал совсем с другого угла.
– Отец и сын, недоумок Исаак и папаша Авраам.
– Беги! – прошептал Лунев, меняя позицию. – Прошу, Костик, беги!
Мальчик кивнул и, спотыкаясь, побежал к кустам. Дядя Волк не стал его преследовать. Он кружил вокруг поляны, невидимый за деревьями, и ворковал насмешливо:
– А я ведь правда собирался ему помочь, маленькому придурку. Отвести к тому замечательному пню и вылечить. По-дружески, по-соседски. Чтобы он очистился от греха, как я. Но потом… знаешь, капитан, потом я усек, что никого не надо спасать. Вы созданы, чтобы вас есть. Терзать ваше мясо. Быть вашим ночным кошмаром.
Он завыл, не как волк, а как человек, копирующий волка. И захохотал.
– Капитан, ты не представляешь, что это за счастье. Я же спьяну прыгнул, сдуру. Вспомнил стариковские байки, и – скок! Все изменилось вмиг. Ни боли, ни слабости. Ни жалости, капитан. Невыносимое удовольствие – просто мчаться по тайге, вонзать зубы в загривок оленя, рвать его, живого.
– Ты сумасшедший! – воскликнул Лунев, целясь в деревья.
– И это то, о чем я всегда мечтал. Сумасшествие. Отказ от рамок. Охота. Война. Кровь, насыщенная адреналином. Моя, ваша. Ты не способен вообразить, насколько та сучка была вкуснее оленя. Часы, проведенные с ней, – тысяча оргазмов одновременно.
Хрустнула ветка, и ствол Макарова зафиксировал источник звука, но опоздал. Дядя Волк совершил новый круг.
– Я умирал, капитан, рак пожирал мои клетки, выедал нутро. А теперь я здоров. Я пожираю. Я рак. И твоего сына-дебила я поем. Сразу после тебя.
То, что убийца нападет с подветренной стороны, Лунев понял интуитивно и за секунду до броска начал разворачиваться. Громоздкая туша заслонила луну. Легла на капитана зооморфной тенью.
Он успел разглядеть отдельные фрагменты: волосатую грудь, длинные когтистые лапы, вытянутую пасть, в которой, как пламя зажигалки, подрагивал алый язык. Когти, четыре желтых костяных ножа, метили ему в лицо, и он нажал на спусковой крючок. Дуло пистолета полыхнуло. Гильза зашипела в снегу.
Убийца приземлился слева от Лунева. В ноздри ударил едкий запах зверя. В уши – гневный рык. Не рискуя стрелять повторно, капитан побежал. Он мчался без оглядки, а на закорках пыхтело исчадье языческих времен и когти-ножи свистели в морозном воздухе.
Лунев проломил собой сплетение веток, полетел на открытую площадку. Ботинки скользнули по льду. Он упал, пополз.
Убийца выступил из леса.
Луна в этот момент предала адепта, скрылась за тучами, и капитан видел лишь тень, формы, внушающие ужас и отвращение. Убийца шагнул к нему.
Загрохотали выстрелы.
Автоматная очередь изрешетила дядю Волка. Свинец разнес его коленную чашечку, паховую кость, прострелил ребра. Три пули угодили в морду. Убийца дернулся, исполнил короткий удивленный танец и упал.
Не веря, что он спасен, Лунев посмотрел на спешащих сквозь метель автоматчиков. Узнал лейтенанта Кошмана и замыкающего отряд егеря Приступу.
Холодные руки схватили его сзади.
– Папочка!
Капитан обнял Костю, спрятал горящее от стыда лицо на его груди:
– Прости меня, сыночек, прости…
– Не плачь. Никогда, никогда не плачь, папа.
– Не буду. Клянусь.
Капитан снял куртку, укутал в нее мальчика. И вдруг услышал тот голос из прошлого, вспомнил окончание фразы. И проклял себя, решив, что, если бы вспомнил раньше, Ира была бы жива.
Он встал, кивнул Кошману. Опешившие солдаты разглядывали голого мужчину. Запрокинутое расстрелянное лицо. Правый глаз мертвеца вытек, а в левом, стекленеющем, отражалась луна. Багровая, но постепенно бледнеющая до привычного цвета.
Месяц назад чудом спасшийся от дяди Волка Костик сказал: «Там папа… крестный папа».
– Боже мой, – прошептал Кошман.
На пропитанном кровью снегу лежал его командир, полковник Требейчик.
Бабочки в ее глазах
Я курю у панорамного окна и смотрю, как небо истекает маслянистым трупным гноем, как бурлит его сукровица и упругой артериальной струей бьют водостоки. Так любовник, исполосовав запястья, с горделивой нежностью протягивает их неверной возлюбленной, заливая кровью хохочущее лживое лицо.
Кровь неба черна в набегающих сумерках.
Я думаю, что бог мертв, и дожди – соки разлагающейся плоти. Не глядите, что я вырос на улице. «Заратустра» был моей дорожной книгой, пока я не скормил его костру в заснеженном бывшем Петербурге.
Доктор Лесовский утверждает, что я и есть бог. Я и остальные, кто был со мной в подземном бункере.
Я курю крепкий «Винстон» и слушаю рассказ доктора, а в небе загораются молнии, похожие на вены наркомана, по которым пустили героиновую лаву. Небо сотрясается от прихода. Я хочу, чтобы оно обрушилось на сверкающие вдали небоскребы, чтобы исполинский труп раздавил человеческий муравейник.
Но уже после того, как я найду Нонну.
В стекле отражается шикарный кабинет моего старого знакомого. Головы лосей на стенах. Медвежьи шкуры. Оружейный арсенал. Пламя мерно танцует в камине.
Лесовский говорит не останавливаясь, объясняя мне мою жизнь, давая ответы на вопросы, терзавшие меня с тех пор, как я покинул бункер. Он разговорчив, мой добрый доктор, но я все равно отрезал ему уши.
Слова – гвозди. Фразы – железнодорожные костыли. Я распят. Я продырявлен. Я улыбаюсь.
Он говорит, что меня не похищали. Что никого из нас не похищали. Наши родители продали нас этим монстрам в белых халатах. Он вырывает из меня щипцами образ пышной, пахнущей булками бюргерской семьи, открыточный образ, иногда нарушавший привычный уклад моих кошмаров. Уютный дом, в котором хранят фотографии белокурого малыша, украденного из пеленок, и рассказывают младшим детям о братике.
Мой папа – сгнивший от «крокодила» торчок. Моя мать – сифилитическая шлюха, отсасывающая за дозу. Если бы не проект, меня бы не было в живых.
Я закуриваю следующую сигарету. Боль принимается мной как норма, как что-то родное и понятное. Я соткан из нее. Я жил с ней в съемных каморках, грязных хостелах, на вокзалах, отправляющих свои поезда в ад. Я делил с ней пищу и постель. Очередной гвоздь заставляет мое веко дергаться, но это лишь дружеское подмигивание.
Раскаты грома – так мертвец выпускает газы.
В стекле я вижу обезображенную морду, шишковатый череп, спекшиеся уши. Это