Со дня маминых похорон встретил я соседку лишь однажды. Преклонный возраст не согнул ее позвоночник. Она походила на бывшую балерину, такая же тоненькая, грациозная.
Неужели играла?
Я включил компьютер, загрузил сайт «Кинопоиск». Сбегал в вестибюль и перечитал полустертые фамилии на почтовом ящике: «Пантелеевы», «Казанцевы», «Рябцевы».
Последней значилась фамилия «Пьетрас».
Ее я вбил в строку поиска, и челюсть моя безвольно поползла вниз.
Катажина Пьетрас не просто снялась в кино. С пятьдесят седьмого по семидесятый год она сыграла в семнадцати фильмах.
Я, мечтавший прославить свой дом, с изумлением рассматривал фотографии, на которых Катажина была запечатлена вместе с Ежи Кавалеровичем, Анджеем Мунком, Войцехом Ежи Хасом и другими известными режиссерами. Изумленно-восторженное «как же так?» сорвалось с губ. Я в полной мере оценил иронию, очередное подтрунивание судьбы над несостоявшимся артистом, что-то вроде «скорее бабка из восьмой квартиры станет звездой кино»…
Я предполагал, что в молодости Пьетрас обладала незаурядной внешностью, но красота запечатленной на снимках девушки покорила меня.
Высокие скулы, чувственный рот, огромные глаза. В них было столько жизни, характера, силы, что современные актрисы блекли рядом. Я поймал себя на мысли, что влюбился бы в эту девушку без памяти.
Было странно видеть ее, смеющуюся, танцующую, позирующую у моря в смелом купальнике. Мне было немного неловко любоваться ее крепким молодым телом, ложбинками ключиц, дерзко выпирающими грудками.
«Это же тетя Катажина, – напомнил я себе, – и ей восемьдесят два».
Я обрадовался открытию, словно речь шла о ближайшей родне.
Мне захотелось узнать побольше о пани Катажине, и я вбил ее имя в «Гугл».
Поисковик выдал короткую биографическую справку и список фильмов. Среди прочего были и значимые картины, но Пьетрас исполняла в них второстепенные роли. Звездой, как Барбара Брыльска или Беата Тышкевич, она не стала. Ее быстро забыли даже на родине: одно интервью для польского киножурнала и пара заметок в прессе – вот и весь улов.
Родилась Катажина Романовна в Лодзе. Дебютировала в пятьдесят седьмом. Последний фильм – «Слово предателя» – датирован семидесятым. Через пять лет Пьетрас эмигрировала в Грецию. Пробыла там четыре года и вновь поменяла место жительства, получив воспетый поэтом советский паспорт. С восемьдесят четвертого проживает в…
Но я и без Интернета знал, где она проживает с восемьдесят четвертого. Дом с привидениями, восьмая квартира.
Я испытывал сильное возбуждение, будто нашел то, что искал мальчишкой, обшаривая каждый метр чердака и подвала. Умирающий дом доверил мне свой секрет.
Я вышел на балкон. Небо затянули тучи, ветер гнал по улице обрывки газет с именами людей, которых вскоре забудут. Пахло обещанной грозой. Едва я закрыл балконную дверь, как увесистые капли забарабанили по крыше.
Я сделал бутерброд и скачал кино. Устроился в кресле. На экране возник черно-белый город. Камера преследует мужчину в плаще. Мужчина пытается уйти от погони. Он затравленно озирается, он испуган и ранен. В какой-то момент он вырывается вперед, но камера настигает его у запертого ресторана. Он стучит в дверь, размазывая по деревянной поверхности кровь. Тщетно. Гремит выстрел. Мужчина сползает по стене, и его лицо перечеркивает надпись:
«Угроза».
Это был типичный для стран соцлагеря детектив, не без влияния итальянского неореализма.
Шпионская сеть использует ресторан на окраине Кракова для тайных встреч. Об этом знает владелец ресторана, инвалид войны, но он боится за жизнь дочери и вынужденно врет сотруднику госбезопасности. Погибает от пули западного разведчика его зять. Перед стариком встает дилемма: рискнуть семьей или закрыть глаза на творящиеся преступления.
Катажина играла дочь старика, девятнадцатилетнюю Гелену. Ей было тридцать три, и выглядела она потрясающе. Особенно в финальной сцене, когда она дает отцу пощечину и произносит обличающий монолог. Фильм был чуть наивным и пропагандистским, но у меня выступили слезы.
Только на титрах я заметил, что дождь перерос в сокрушающей силы ливень. Ветер ломал деревья, улица бурлила полноводной рекой. Ревели водопроводные трубы, хрустела черепица.
Раскаты грома заставляли дом вибрировать.
Я перестал бояться грозы в младенчестве, но чем дольше сейчас слушал шум непогоды, тем беспокойнее мне становилось. За пушечным грохотом я отчетливо различал треск. Что-то трещало в сердцевине постройки, и я подумал: выдержат ли ветхие стены это испытание?
Я решил, что столетний дом, переживший войну и две перепланировки, позаботится о себе.
Я вооружился томиком Пастернака, лег в кровать. Мама любила, когда я читал ей поэзию, и зачем-то аплодировала после каждого стихотворения. Когда ей было больно шевелиться, она слабо сжимала руку, хлопая пальцами по ладони. Я вспомнил ее кожу, прозрачную, как тончайшая бумага, и разрыдался.
До вчерашнего дня я приглушал плач, из-за дяди Миши. Здание умело транслировать на второй этаж стук упавших в вестибюле ключей. Помню, в юности, сидя на чердаке, услышал мамин голос, хотя находился я в противоположной части дома.
Но теперь мне некого было стесняться.
Мои рыдания прервал апокалипсический удар грома. Стены буквально затряслись, стекло задребезжало в оконной раме. Дождь сменился градом, небо расстреливало крышу кусками льда. Я ощущал, как градины, прошивая черепицу, падают на чердак.
Вторя ветру, взвыли сигнализациями припаркованные автомобили. Те из них, что проведут ночь под открытым небом, к утру будут иметь плачевный вид. Окно перегородила отвесная стена воды во всех ее ипостасях. Мне послышался звон разбиваемого стекла, короткий вскрик.
Мимо, царапнув балкон, пронеслась выкорчеванная водосточная труба.
Следующий раскат грома сотряс дом до основания. Комната погрузилась в темноту. Это мой ровесник клен рухнул на провода, увлекая за собой два электрических столба.
Вспышки молний помогли отыскать фонарь.
Думая о крике, который я слышал, о женском крике, я обулся и выбежал в подъезд. Неплохая реакция позволила мне сохранить равновесие. Вода хлестала из пробоины в потолке, затапливая дом, лестничный марш переквалифицировался в водопад. Благодаря легкому крену, моя квартира избегла участи первого этажа. Воды внизу набралось по косточки, и уровень ее поднимался.
Освещая мрак фонарем, я пошел по коридору. Прижался к стене, чтобы обогнуть протечку. Пол скрипел и проседал.
Как же вовремя вышла замуж дочь дяди Миши!
Достигнув восьмой квартиры, я постучал.
– Катажина Романовна! У вас все в порядке? Катажи…
Дверь открыла крошечная женщина, бледная как мел в свете фонаря. Шерстяной платок, наброшенный на плечи, седые, выбившиеся из строгой прически пряди. Лицо прекрасной античной статуи покрыли трещины морщин, чувственные губы усохли, как усыхает долька мандарина. Но глаза были прежними – живыми, умными, стремительными, умеющими влюбить в себя и полюбить без остатка.
Перед моим внутренним взором встала поджарая девушка с пляжа, и я на миг лишился дара речи.
Откашлявшись, я поспешил сказать:
– Простите за поздний визит, я ваш сосед…
Она вымученно улыбнулась и открыла дверь шире:
– Входите.
Я шагнул в единственную часть дома, где раньше не бывал. Подыскал нужные слова, но вместо них выпалил:
– Господи!
Окно на кухне Катажины разбилось, градины, отскакивая от подоконника, летели в
