Из-за мельтешения снежной крупы казалось, что усадьба ворочается в темноте. Окно слева от портика горело зыбким болотным огоньком.
– В гости таким манером пожаловали? – справился черный силуэт у цокольной аркады.
– Где она? – выкрикнул Хромов и взвесил прихваченный по дороге топорик. – Где Маша, гад?
– Эх, Иван-Иван, – укорил Шипинин. – На друга бранишься.
Он усмехнулся хищно.
– Гостей нынче будет пруд пруди. Я таким манером знак подал, пригласил. Владычица нынче рождается.
– Прекратите! – вступил в разговор Родион. Он торопился, внутренне опасаясь, что безумие конюха может быть заразительным. Тени лезли из колодца, ползали по фасаду усадьбы… – Где Маша?
– В покоях помещичьих, – лукаво ответил Шипинин. – Короновать ее, голубушку, будут.
– О чем вы, черт вас дери?
– Ну как же? Марья Ивановна мамой сегодня станет. Кукушка, как откопали мы ее, Машу приглядела. Яйцо ей дала – высиживай. Яйцо во рту носится, оттого молчала она. Шесть годков таким манером на высиживание ушло. Я пока гнездо устраивал, как велела Владычица.
– Довольно, – отрубил Родион и ринулся к дверям усадьбы. Хромов не отставал.
– Галопом, лошадки! – хохотал безумец.
Массивные двери распахнулись под напором. Мужчины не сразу поняли, что видят. Все пространство до широкой лестницы занимали простыни. Они висели на бельевых веревках и образовывали подобие лабиринта. Паутина бечевки оплела каминную залу, спускались с балок перекрытий веревочные струны, и на них поодиночке и гроздьями болтались волшебные фонари. Иные стояли на стульях в секциях лабиринта, десятки фонариков. Промозглый, пахнущий гнилью сквозняк колыхал ткань, раскачивал фантаскопы. В закутах усадьбы перешептывалась тьма. Слабый, мерцающий свет струился со второго этажа, и Топчиев устремился к нему напролом сквозь податливые стенки лабиринта, цепляя фонари и ныряя под белье. Ткань влажно трогала лицо.
Он преодолел преграды, взбежал по лестнице. К светящемуся дверному проему, к тошнотворному запаху разложения и могилы.
Комната была просторной, но втрое сузилась с тех пор, как отшельник свил здесь гнездо. Слой грязи покрывал стены, пол, потолок. Годами свозил сюда конюх болотную землицу. Мебель, вмурованная в бурую толщу, канделябры, утонувшие в сводах норы. Комната чавкала и капала комьями тины. Стены шевелились отслаивающимися ломтями грязи, извивающимися червями, корешками.
Свечные язычки походили на болотных духов; свечи-монашки и толстые огарки из ребячьего сала были натыканы по периметру норы. А в центре, сгорбившаяся, спиной к мужчинам, восседала девушка с куклою в руках.
Топчиев смотрел ошарашенно на позвонки под нежной кожей, лопатки, ямочки на пояснице и темнеющую меж ягодиц впадину.
Машенька, абсолютно голая, беззащитная, в этом зловещем логове.
Он шагнул к ней и застыл.
Не куклу, а мумию сжимала девушка бережно, как младенца. Высохший до трухи черный трупик. Низко склонившись, она касалась рдяными губами уродливой обезьяньей морды, целовала… нет! Ела, причащалась, обгладывала тлен и с аппетитом прожевывала.
Глухо вскрикнул Хромов, обронил топор.
Полусъеденная мумия шлепнулась в месиво. Маша начала разгибаться, одновременно поворачиваясь к гостям. Она поднималась выше и выше, будто была на ходулях, и уперлась в потолок рогами. Витые рожки росли под волосами и стелились над черепом к затылку. Ничуть не смущаясь, она предстала перед мужчинами. Руки разведены, и тело окутано молочной дымкой. Затуманенный взор Родиона скользнул по маленьким грудкам, хрупким ребрам, округлому девичьему животу и выпуклой кости лобка. Куда непристойнее наготы были ноги ее, ниже колен превращающиеся в мясистые лапы, попирающие хлябь раздвоенными копытами.
Завизжав истошно, бросился прочь отец. Визг растормошил Топчиева, он вылетел из норы, на лестницу, подальше от этого существа.
В каминной зале сами по себе зажигались ацетиленовые лампы, булькала желтая колодезная вода в конденсаторах. Лучи волшебных фонарей скрестились шпагами, перечертили усадьбу. На трепещущих простынях появлялись фигуры гостей, чудовищные формы из переплетенных веток, крылатые и хвостатые.
Ничего не замечая, Хромов несся в гущу тварей, и они потянулись к нему корневищами, сучьями клыков. Облепили тканью. Предсмертный вопль угас в скрежете челюстей, кровь обагрила белье.
Лучи метались по комнате в поисках жертвы, тени барахтались у подножия лестницы. Цоканье копыт заставило Топчиева повернуться.
Онемевший от ужаса, он встречал свою судьбу.
Владычица приближалась, наплывали ее огромные лютые глаза, две серебрящиеся луны, кратеры и морены. Затмевали рассудок.
С зоологической покорностью ждал Родион, и Владычица произнесла:
– Здравствуй, жених.
…Когда метель утихла, сельчане наведались в поместье, где и обнаружили двух мертвецов. Иван Хромов находился в водосборнике старого колодца, а расчлененным трупом конюха Яшки Шипинина нашпиговали раструб мортиры. Славно поработали разбойники-душегубы. Пропавших Марию Хромову и Родиона Топчиева так и не нашли. Кто в болотах сгинул – сгинул навек. На место прежнего смотрителя помещик письмом уполномочил супружескую пару из приезжих, но их никто никогда не видел.
Нового учителя прислали спустя двенадцать лет, после принятия Советом народных комиссаров декрета «О ликвидации безграмотности». К тому моменту детей в Елесках не осталось вовсе.
На голодную кутью Авдотья Николаевна закопала фонарь Топчиева в навоз: нечего.
Малые боги
Потому, что они не умерли, малые боги.
Тундра размыкается в арктические пустыни – это их мир. Над таежными топями клубится ядовитый туман – их дыхание. И в потаенных пещерах уральских гор, и в заброшенных скитах, и на древних могильниках – там их следы.
Не сбейся с дороги, не оглядывайся на свист, упаси тебя бог от болотных колоколов.
Из поросших лишайником рвов воют кутыси, и младенцы покрывались бы нарывами и язвами, услышь они кутысий вой, но дети не родятся в мертвых деревнях, нет больше детей, – кряхтит слепая старуха, бросая в ров крупу и петушиные перья. Жалобно-жалобно воют кутыси, и гниют на святилищах идолы и навсегда теперь не кормленные кули.
Прошмыгнет за соснами смутная тень. Хрустнет ветка, закричит козодой.
Внуки слепой старухи забыли, и старуха забудет, замертво упадет в сенях.
Но кто-то помнит еще. И ночью врач линтинской инфекционной больницы зайдет в палату к тяжелобольной девочке, поговорит с ее матерью, а потом прочитает, поглаживая горячий лоб, молитву на языке коми. И мать не удивится, увидев, как изо рта ее дочери выползает жирная белесая мокрица – шева, воплощение порчи. Врач унесет шеву в платке, сожжет на заднем дворе, а утром девочка проснется абсолютно здоровой, потому что надо помнить, особенно здесь, на окраине мира.
«Чудо, – думает Илья Марьичев, сходя по трапу на провинциальный аэродром, – чудо, что железяка не взорвалась в полете».
Он городской, ему забывать нечего. У него мягкая улыбка и ямочки на щеках, и искры, когда он смотрит на Ксюшу исподтишка, и странный рисунок в рюкзаке.
Ксюша Терехова благодарит самолетик похлопыванием по фюзеляжу, Илью умиляет эта ее привычка относиться с почтением к неодушевленным предметам.
Теплый ветерок ерошит волосы. Солнце палит с небес, незнакомых, будто не на самолете прибыли, а на космическом корабле: чужая планета.
– Это точно Север?
– Точнее некуда, – спутница проворно закидывает за спину огромный рюкзак.
Он
