А Олег спросит у Влады, поблагодарив за очки:
– Ты знала, что в финале мне нужно будет спасти ту девчонку?
Абсурдный вопрос: естественно, его тринадцатилетняя сестра не могла знать, что приезжий дегенерат захочет изнасиловать ребенка, что ровно в девять двадцать Олег допетрит про смысл задания и пойдет в туалет за призом.
Чушь.
Но до апрельского чуда было еще три удивительных совпадения.
Влада сказала, хмурясь:
– Это не так работает. Я беру бумагу и только тогда понимаю, где спрятать записку. Игра сама все делает.
– Управляет? Как?
Она не ответила, а прижалась к Олегу и поцеловала в щеку.
Возможно, предположим, она послала брата в туалет. Но кто-то третий управлял ею – вот что имела в виду Влада.
– Так что же это? – спросил отец, глядя на конверт.
– Игра, – сипло сказал Олег.
5. Браслет
Записка насчитывала одиннадцать букв, аккуратно вырезанных из глянцевого журнала, наклеенных на кусочек картона. Клей испачкал конверт и прилепил письмо к стенке почтового ящика. Игра отсрочилась на десятилетие.
А то, что конверт выпал именно в день рождения Олега… совпадение, так? Так или нет?
Он спешил по плитам, черным от шелковицы, падавшей с веток. Поймал себя на том, что улыбается, и прикусил язык. Пересек Советскую, Рабочую, Садовую, через проулок вышел к трассе. Детвора дербанила несозревшую яблоню, из-за забора старуха угрожала воришкам расправой. Олег почувствовал вес яблок под заправленной в штаны футболкой, запах и кислый вкус во рту. Увидел себя, улепетывающего от покойной бабы Зины:
«Я тебе дам яблок!»
«Дай-дай», – передразнивал он, догоняя корешей, Глеба и Мотю.
Он хотел угостить крадеными фруктами Владу, но мама накричала: «Ты сдурел? Она же ребенок!»
Олег подумал о фигуре в арке. Девочка с акварельными глазами, будто парящими в отрыве от лица.
Лаконичное: «Иди домой».
Вам письмо…
Привет от мертвой (и справка есть!) сестры. Буквы в конверте складывались в два слова.
«Мэри Поппинс».
Повести Памелы Трэверс про няню Поппинс Владе читала мама. К тринадцати малявка переключилась на приключенческую литературу. Глотала запоем мальчишеские «Остров сокровищ», «Капитан Блад», романы Жюля Верна. Если книги не было в детской библиотеке, Олег приносил ее из взрослой.
Мэри Поппинс, первое задание.
Проще пареной репы.
На полпути к мемориалу Олег замедлился. Страх схватил за сердце. Столько лет утекло… вдруг записку забрали, вымели метлами дворники, дождь уничтожил? И звенья рассыпались – нет ничего, кроме письма, обломка моста, который никуда не ведет…
Разволновавшийся, Олег купил в продуктовом банку фанты. На рынке дородные тетки обмахивали газетами свежую рыбу, гоняли назойливых мух. Дворняги выпрашивали харч. Одинокое такси грустило у «Поплавка», магазина с рыбацким ассортиментом. Пламя шелестело на ветру, порождая в воздухе марь.
Олег пил газировку, изучая мемориал. Каменный воин преклонил колено перед Вечным огнем. Позади, полукружьем, барельеф: двухметровые скульптуры выступали из бронзы на половину объема. Партизаны, мать, обнявшая раненого сына, молоденькая санитарка…
– Толмачев?
Олег обернулся.
Мужчина, щурившийся на него, был болезненно тощим, коренастым и смуглым до черноты. Волосы нуждались в расческе, а майка с гербом Луганской народной республики – в стирке. Узловатые пальцы поскоблили адамово яблоко.
– Еперный балет. Олежа Толмачев собственной персоной.
– Привет, Глеб.
Они обменялись рукопожатиями.
– Сколько лет, сколько зим, Олежа. Ты, говорят, в Москву подался?
– Есть такое.
– И че, правда, там дома в пять этажей? – Глеб рассмеялся, на миг став похожим на прежнего Глебушку, но образ мрачного неопрятного бича тут же возобладал, накрыл его, как в каком-то фильме вампир накрывал плащом укушенного бедолагу.
– Высоцкий, – определил Олег цитату.
– Он самый. Ну, братка, – Глеб приценился вороватыми глазами, недоверчиво поцокал языком, словно сомневался, что беседует с реальным человеком, а не фантомом, – здоровый ты как бык. Небось, в качалку ходишь?
– Ага, – скептически фыркнул Олег, – в пивную качалку.
– О, у тебя зуба нет там же, где у меня. – Глеб ощерился. – Жена? Дети?
– Да куда там. С московским образом жизни. А у тебя?
– Малая бегает, дочка. Но я с ее мамашей в контрах, за километр обхожу. Я че, отстрелялся и снова перезарядил, верно грю? Верно…
Глеб панибратски хлопнул друга юности по плечу.
«Хоть бы ты сдымил быстрей», – подумал Олег, косясь на мемориал.
– Слыхал, Артурка опять лес валить поехал?
Артур был младшим в их компании. Тюрьма светила ему прожекторным лучом с отрочества.
– Нет. За кражу?
– Ну не за хакерство же, – загоготал Глеб. – А Мотя помер.
– Мотя? – ахнул Олег.
С Мотей, Санькой Моторевичем, они ходили в один садик, были одноклассниками и одногруппниками в училище.
– Да, зимой. У него ж язва. Мамка в больничку положила, а он «боярышника» напился и крякнул.
– Блин…
– С икрой! И Кузя помер.
– Как? Он вроде в Питере программистом работал.
– Херамистом, – Глеб харкнул в пыль, – воровал он. На метадон присел, а с метадона хер спрыгнешь. Ну и…
Глеб нарисовал в воздухе петлю.
– Повесился?
– Как Есенин. «И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком». В Питере его кремировали, а то сюда дорого труп везти. Да и кому он всрался – дохлый Кузя?
Глеб засмеялся. С таким звуком в банке из-под кофе гремят шурупы и гвозди.
«Господи, – ужаснулся Олег, – ему же тридцать два всего».
Смех перешел в кашель.
– Так ты пока здесь? – спросил Глеб, поборов приступ.
– Да.
– У меня дела щас, – будто Олег его держал! – но надо же по-людски посидеть.
– Надо…
– Вери вэл, вери гуд. Тогда одолжи мне сотню, я отдам. Ага…
Купюра исчезла в недрах спортивных штанов.
– Не прощаемся!
Глеб двинулся к рынку чужой развязной походкой, через десять метров остановился и крикнул излишне громко:
– А че сестра твоя? Нет новостей?
Олег солгал, что нет.
Подождал, пока Глеб сгинет в клубах дорожной пыли, и поднялся к Вечному огню. То ли фанта, то ли встреча со старым знакомым вызвала изжогу. Пламя плясало в гранитном кольце. Гвоздики свидетельствовали о том, что в Свяжено чтят память победителей.
Абстрактные герои войны взирали на Олега. Что бы они сказали про своих потомков? Про рецидивиста Артура, Мотю, Кузю, про Глеба?
«Будто я лучше», – угрюмо подумал Олег, вставая напротив Мэри Поппинс. Именно так и никак иначе называла Влада бронзовую санитарку.
«Почему – Поппинс? – удивлялся брат. – Она же медсестра, а не няня».
«Потому что красивая!» – заявляла малявка. На Девятое мая, минуя коленопреклоненного воина, несла цветы к ногам санитарки. Что, как шутил отец, «затхло попахивало феминизмом».
Маршируя, медсестричка на барельефе подняла правую ногу да так и застыла навеки. Одухотворенный взор. Сумка с крестом, в которой ничего не спрячешь – намертво скреплены швы.
Олег провел рукой по барельефу. Цельная композиция. Никаких зазубрин между фигурой и стеной.
Слишком поздно.
Надписи смыты. Мосты сожжены.
Он опустился на корточки, ощупывая ноги санитарки как коп, обыскивающий подозреваемого. Прохожие приняли бы Олега за сумасшедшего, но от свидетелей его маскировал воин у огня.
Ступня Мэри Поппинс зависала над гранитной плитой на пять сантиметров. Нога была полой – пальцы скользнули в выемку, прошли по бронзовому ободку.
От усердия Олег высунул язык. Мизинец зацепил что-то гладкое и округлое, предмет, ждавший в барельефе целое десятилетие.
«Есть!» – возликовал
