поднатужился и рванул на себя еще раз. Тело колдуна сползло со стола полностью, ноги упали в костер. Знахарь вытащил их, потушил загоревшиеся штаны. Избу наполнила вонь подпаленной шерсти и мяса.
Словно привлеченные этой вонью, в избу через печную трубу влетели в
Чихая и отплевываясь, знахарь выскочил из избы. На улице было уже светло, в ближнем конце деревни люди затапливали печи, доили коров, а в дальнем было тихо, видимо, легли спать. Знахарь огородами добрался до своего подворья, остановился там и посмотрел, как к пылающей избе колдуна сбегаются люди, как пламя разгорается все сильнее, но никто не тушит его.
Бортник
Сосна была стара, кора покрыта зеленовато-серыми наростами, с южной стороны на высоте трех с половиной саженей имелось дупло, которое углубили и заколотили досками, превратив в борть, и подвесили чуть ниже на лыковой веревке бревно, короткое и тяжелое, и пчелы, вылетев, какое-то время кружили около него, грозно жужжа, потом опускались чуть ниже, мимо знамени – двух скрещенных зарубин, встречать непрошеного гостя. Сдирая когтями кору, на дерево карабкался медведь, крупный, матерый, с длинной светло-коричневой шерстью. Он добрался до бревна, обнюхал, оттолкнул лапой. Бревно откачнулось и вернулось на место, стукнув зверя по уху. Из борти вылетело сразу десятка два пчел, сбилось в облачко, темное и постоянно меняющее форму, которое как бы осело на черный мясистый нос. Медведь злобно зарычал и на бревно, и на пчел, прихлопнул вторых лапой, а первое трогать не стал, перебрался на северную сторону сосны, поднялся чуть выше и перегрыз лыковую веревку. Бревно торцом упало на землю, покрытую мхом и опавшими иголками, завалилось на бок, покатилось, примяв кустики брусники с подрумяненными сверху ягодами. Несколько пчел устремились за ним, но вскоре вернулись к зверю, который уже обнюхивал доски, преграждающие доступ в борть, блажено урчал, чуя поживу, и небрежно давил лапой пчел, быстро вылетающих сразу из всех отверстий одна за другой, отчего складывалось впечатление, что из дупла сами по себе вытягиваются бесконечные, жужжащие веревки.
Бортник – тридцатилетний мужчина, коренастый, в плечах чуть ли не шире, чем в вышину, с проседью в густой, темно-русой, коротко подстриженной бороде, одетый в старую шапку, рубаху и порты, аккуратно залатанные, обутый в лапти с подошвами из сыромятных ремней, с колчаном и торбой за спиной и рогатиной и луком в руках – бесшумно перешел из-за кустов к молодой сосне, росшей неподалеку от старой. Он прислонил к стволу дерева рогатину, древко которой было настолько заеложено, что отсвечивало на солнце, как и наточенные железные наконечники на зубьях. Неторопливо, словно делал это по многу раз на день, достал из-за плеча ясеневую стрелу с белым, лебединым оперением, приложил к тетиве, другой рукой натянул большой лук, тугой, обклеенный с внешней стороны сухожилиями, а с внутренней – роговыми пластинами. Тщательно прицелившись, выстрелил мишке под левую лопатку. Стрела вошла в зверя наполовину, и белое оперение заколыхалось, вторя судорожным его движениям. Медведь заревел, завозил лапой по спине, отыскивая пчелу, которая так больно ужалила. Быстро, но без суеты, бортник всадил мишке вторую стрелу рядом с первой, сбил его с дерева. Светло-коричневая туша с ревом рухнула на землю, скребнула ее передними лапами, разметав мох и старую хвою. Хищник развернулся, блымнул налитыми кровью глазами, увидев человека, яростно рявкнул. Он встал на задние лапы, поднял передние с большими острыми когтями и повалил на бортника, намереваясь подмять под себя и перегрызть желтыми зубами, которые, казалось, не помещались в пасти, разрывали ее, поэтому и текли из уголков розовые слюни. Бортник прислонил лук к дереву и взял рогатину, перехватил посподручнее и, нацелив зубья медведю в грудь, упер нижний конец древка в землю, и прижал ногой, чтобы не посунулось. Зверь, не замечая наточенных железных клыков, обрушился на человека. Бортник цепче ухватился за древко, начавшее гнуться, когда зубья влезли в медвежью грудь по раздвоение, и чуть откинулся, чтобы не угодить под лапы. Они зачерпнули воздух, подгребли под себя и обвисли, малость подрожав, когда из пасти вместе с густой, почти черной кровью вырвалось захлебистое, хриплое рычание-стон. Голова зверя поникла, тело ослабло, сильнее навалившись на рогатину, которая согнулась дугой и на пядь влезла в землю. Бортник перехватил ее повыше, почти прижавшись к светло-коричневой туше, почуял резкий запах зверя и сладковатый – крови и надавил на рогатину, чтобы подалась вбок. Медведь рухнул на землю. Правая лапа оказалась на морде, прикрыла глаза, будто зверь не хотел видеть своего убийцу.
Бортник выдернул рогатину из медвежьей туши, вытер мхом кровь с зубьев и землю с нижнего конца и прислонил к дереву рядом с луком. ИЗ торбы он достал древолазные шипы и две пеньковые веревки, короткую и длинную. Шипы он приделал ремнями к лаптям, длинную веревку привязал к бревну, сбитому зверем, а короткой – себя к дереву, но так, чтобы между телом и стволом оставалось пространство и можно было свободно передвигать веревку вверх-вниз. Сноровисто поднявшись к борти, он откинулся на короткую веревку, перенеся на нее большую часть веса своего тела, и вытянул наверх бревно. Привязав бревно так, чтобы отвадило другого непрошеного гостя, не такого смышленого, как убитый, бортник спустился на землю. С дюжину пчел покружилось около него, но ни одна не ужалила.
Крупный кудлатый широкогрудый пес с обрубленными ушами и хвостом рвал укороченную цепь и захлебывался в лае, хрипел и брызгал слюной с такой яростью, будто во дворе хозяйничала стая волков, а не хрустели овсом, насыпанным щедрой рукой прямо на землю, три оседланные лошади, которые часто фыркали на кур, с кудахтаньем таскающих почти из-под морд длинные узкие зерна. Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вызвать у собаки большую враждебность, но когда соловая кобыла, подгоняемая бортником, втянула во двор волокушу с мертвым медведем, пес как бы увеличился в размере из-за вставшей дыбом шерсти и уже не залаял, а завыл передавленным ошейником горлом. Встав свечой на задние лапы и удерживаясь на туго натянутой цепи, он сучил передними лапами и ворочал выпученными от натуги глазами, а из пасти вместе с воем вылетали хлопья пены. Бортник недобро посмотрел на оседланных лошадей, на рассыпанный пол двору овес, взял с волокуши рогатину и, шлепнув соловую кобылу по крупу, чтобы шла к сараю, направился к крыльцу.
Дверь избы распахнулась и на крыльцо, вытирая губы, липкие от медовухи, вышли два мечника боярские. За ними – еще один, одетый побогаче и в шапке повыше. Рука его лежала на шее десятилетней девочки, дочери бортника, скуластой и конопатой, такого же крепкого сложения, как отец, но немного постройнее, одетой в льняную рубаху до пят, зачем-то подпоясанную темно-коричневым сыромятным ремнем. Два мечника спустились с крыльца и зашли с боков к остановившемуся бортнику. Правые руки их лежали на рукоятках мечей, а полные наигранного презрения глаза не упускали из виду зубья рогатины. Старшой загородился девочкой, крепче сжал ее шею и пригрозил бортнику:
– Не вздумай дурить!.. Сам понимаешь, мы люди подневольные, что прикажут, то и делаем.
Бортник удобнее перехватил рогатину, посмотрел на мечников, на пса, позабывшего о медведе и рвущегося загрызть непрошеных гостей, потом на дочку, на шее которой лежала сильная мужская рука, готовая свернуть в любой миг, – и уронил оружие.
– Вяжите его, – сказал старшой.
Подручные сноровисто выполнили приказ.
Старшой спустился с крыльца и подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с отцом. Она остановилась в шаге, не решаясь подойти ближе, впилась в бортника взглядом, полным любви, звериной, жертвенной: прикажи отец – вцепится в глотку мечнику, будет рвать, пока не убьют, и даже тогда не расцепит зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы не замечал ее.
– Чем это я не угодил боярину? Или трех бочек меда ему показалось мало?
– Двух, – ответил старшой. – Одну по дороге разбили.
– Самую большую?
– Ее самую. А в остальных медок оказался не того… Все, кто пробовал, животами маются. Подмешал чего или нашептал – это тебе виднее.
– Мало ли от чего живот болит?! Попили бы натощак настой кудрявого купыря – хворь как рукой бы сняло.
– Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день пластом лежит, позеленел уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем.
– Ну, это бабушка надвое сказала, – возразил бортник и повернулся к дочери. – За домом присматривай.
