протиснулся боком толстый целовальник с лоснящимся лицом, обрамленным растрепанной, темно-русой бороденкой. Он тащил, держа под руки, пьянющего мужичонку с разбитыми губами, невысокого и хилого, одетого в старые порты, латанные-перелатанные, и желтоватую рубаху, разорванную до пупа и покрытую пятнами жира, вина и крови, а на впалой безволосой груди ерзал на грязном, почерневшем, льняном гайтане медный крестик, почти незаметный на загорелой коже, вялой и дряблой. Следом за ними на крыльцо вышел холоп, помятый ис рачьими глазами, осоловелыми, словно только чтосвалился с печии никак не поймет, зачем этосделал, надо было дрыхнуть и дальше. Целовальник блымнул на него такими же выпученными, но отнатуги, глазами, промычал что-томаловразумительное. Однако холоп понял ипривычным жестом поднял ноги пьянющего мужичонки, босые и грязные, с оттопыренными вбок большими пальцами, перехватил повыше, чтобы оторвать от досок тощий зад, почти полностью оголенный сползшими портами. Малость запоздав, холоп качнул тело мужичонки не в тактсцеловальником, затосильнее, иотпустил раньше, поэтому пьяный, полетев сначала головой вперед и спиной книзу, перевернулся в воздухе и шлепнулсяв грязь лицом, ногами к воротам, не издав при этом низвука и не пошевелившись, точно мертвый. Целовальник недовольно покачал головой – как ты мне надоел! – плюнул в пьяного, попав на новую ступеньку крыльца, вытер слоснящегося лица капли пота. Стараясь сохранить степенное выражение, он с трудом протиснулся в просвет приоткрытой двери, причем живот заупрямился, решив остаться на свежем воздухе и надулся пузырем, а затем опал и проскочил внутрь избы. Холоп лениво помигал, будто соглашался с невысказанной вслух мыслью хозяина, зябко передернул покатыми плечами и шустро юркнул в дом. Рачьи глаза выглянули в просвет, убедились, что пьяный не шевелится, очухается не скоро, и исчезли, задвинутые захлопнувшейся дверью. Пьяный всхрапнул надрывно, точно обрадовался, чтоизбавился от назойливой опеки, и перевернулся на спину после пары робких и неудачных попыток, которые, видимо, нужны были для того, чтобыотлепиться от грязи. Из-за раскинутых в стороны рук и распахнутого, окровавленного рта, казалось, чтомужичок распят за грехи свои и не имеет права жаловаться на боль и просить о помиловании. Грязь, выпачкавшая лицо, делала его более скорбным, зато жиденькую бороденку и усы – густыми, такие под стать степенному человеку. Кончиком языка, покрытого толстымслоем желтоватого налета, пьяный облизал разбитые губы, столкнул с нижней комок грязи. На это, наверное, ушли последние силы, потому что больше не шевелился и, казалось, не дышал. Начавшаяся морось быстро припорошила егомелкими холодными каплями, скопившись лужицами в глазницах, таких глубоких, словно в них не было глаз, а веки прикрывали раны.
Вворотах появились два стрельца примерно одного возраста, чуть за тридцать, одинакового сложения и одетые похоже: в черные кафтаны, порты и яловые сапоги; левую руку оба держали на рукоятках сабель, а правой похожими жестами вытирали капли дождя с лица; и лица их казались похожими, хотя один был светло-русый и голубоглазый, а другой – темно-русый и сероглазый, у первого борода была округлой и средней длины, а у второго – длинная и лопатой. Попромокшей до нитки одежде и хмурым лицам не трудно было догадаться, что ходят давно и все бестолку, но люди подневольные, роптать не привыкли, отшагают, сколько потребуется, и приказ выполнят.
Обойдя лужу, что собралась посреди кабацкого двора, они остановились перед пьяным, одновременно вытерли похожими жестами капли с лица, посмотрели на мужичонку недоверчивыми взглядами, словно сомневались, тот ли это, и если тот, то живли? Светло-русый стрелец чихнул тоненько, визгливо, как девчонка, и произнес, потирая нос и поэтому немного гундося:
– Я же говорил, с этого конца надо было начинать, зря только полдня грязь месили.
Темно-русый кашлянул басовито, будто признавал свои неправоту, и произнес не то, чтобы удивленно, а скорее с трудом соглашаясь, что и такое возможно:
– Другой бы давно загнулся, а этого никакая зараза не берет!
Светло-русый опять чихнул, теперь погрубее, как и положено мужчине, вытер нос и спросил нормальным голосом, правда, с нотками сомнения:
– Потащим или купанем?
Темно-русый оглядел мужичонку наметанным глазом и ответил уверенно, точновсю жизнь тем и занимался, что пьяных таскал:
– Тяжел больно. Протрезвлять будем.
Стрельцы постояли молча, успев по два раза стереть дождевые капли с лица, а когда голубоглазый вновь чихнул и вытер нос, оба наклонились к пьяному, подхватили под руки и подтащили к бочке. Не обменявшись ни словом, но и не сделав ни единого лишнего движения, сноровисто окунули пьяного головой в бочку. Вода плеснула через край, залив стрельцам сапоги, и так мокрые, поэтому оба не обратили на это внимания, продолжали смотреть на жиденькие волосы на голове пьяного, словно ожившие, устремившиеся вверх. Волосы заколыхались из стороны в сторону, точно пытались проколоть пузырьки воздуха, что устремились изо рта мужичонки, который задергался, заколотил босыми, грязными ногами по клепкам. Стрельцы покивали головами, точно соглашались, чтообручи на бочке крепкие, просто такне сломаешь, рывком вытащили пьяного из воды и, решив, чтосделали слишком много, отпустили его, позволивплюхнуться мордой в лужу, натекшую из бочки.
Пьяный шустро вскочил на четвереньки и, судорожно трясясь и дергаясь, выблевал все, что было у негов желудке, а потом зашелся в кашле, тяжелом и, казалось, бесконечном. В наступившей как-то вдруг темноте напоминал он крупную больную собаку, которая, пошатываясь на подогнутых лапах, облаивает бочку и стрельцов. Наконец-то затихнув, он с трудом оторвал от землиправую руку с посиневшими от холода, грязными пальцами, провел ею по лицу, медленно и осторожно, словно проверял, на месте ли оно, убедился, что на месте и почти не разбито, сдавил щеки и рот, собрав в пучок жидкую бороденку, выжимая из нее воду.
Едва его рука вновь коснулась земли, стрельцы подхватили мужичонку и опять макнули в бочку, на этотраз ненадолго, до первых пузырьков. Отпустив пьяного, они одновременно отшагнули отбочки, вытерли руки о полы кафтанов и замерли с отсутствующими лицами, точно давно уже стоятздесь, переговорили обо всем на свете и теперь дожидаются смены, которая придет не скоро.
Пьяный обхватил бочку руками и медленно опустился на колени, прижавшись щекой к ржавому обручу. Он покашлял малость, брызгая слюной и каплями воды из легких и постукивая головой по клепкам и обручу. Сжав нос грязными пальцами, высморкался, вытер их о порты, пробурчал без злости и обиды:
– Ироды… креста на вас нет…
– Ан врешь, есть! – весело ответил светло-русый стрелец.
– А тыкак это до сих пор свой-то не пропил?! – наигранно удивился темно-русый и вытер глаза, словно никак не мог поверить, что крест не пропит. – Помочь? – спросил он, заметив, что мужичонка схватился за верхний край бочки и пытается встать.
Пьяный ничего не ответил, поднатужился и поднялся на широко расставленные ноги, чуть согнутыев коленях, подтянулодной рукой сползшие порты, а другой попробовал запахнуть разорванную до пупа рубаху.
– Пойдем, воевода кличет, – сказал светло-русый стрелец.
– Он еще испить хочет, водица понравилась! – пошутил его напарник.
– Ироды… – повторил мужичонка, отпустил верхний край бочки, пошатался малость на нетвердых ногах и пошел со двора прямо по луже. Стрельцы, пристроившиеся к нему по бокам, чтобы не сбежал, тоже должны были шагать по луже, а потом месить грязь, потому что мужичонка выбирал дорогу как можно хуже, а стоило им отойти от него больше, чем на шаг, останавливался и бурчал: – Воевода кличет…погулятьне дадут…
В гриднице, освещенной дюжиной свечей в четырех тройных подсвечниках на высоких подставках темного дерева, было жарко натоплено, однако князь – шестидесятичетырехлетний старик с узким скуластым лицом, седыми бровями, такими кустистыми, что, казалось, достаютдо расшитой золотом и жемчугом тафьи, прикрывающей макушку наголо бритой головы, и черными, наверное, крашеными усами и бородой – зябко куталсяв горностаевую хребтовую шубу ис недоумением и завистью смотрел на подрагивающего то ли отхолода, то ли с похмелья, мокрого и босого человека, стоявшего перед ним с понурой головой.
– Это и есть твой хваленый ярыга? – спросил князь воеводу, сидевшего ошуюю.
Воевода – рослый широкоплечий мужчина лет пятидесяти пяти, огненно-рыжий, с двумя сабельными шрамами на веснушчатом лице и окладистой бородой, раздвоенной посередине, – ответил:
