что любит, и она будет любить его. Влажными полными губами припал он к ее сухим губам – и она откликнулась на ласку. По телу невесты растеклась теплая истома, приглушившая боль, хоть и не такую острую, как тогда, пять лет назад, но тоже неприятную, а когда стало полегче, раздвинула шире ноги, чтобы мужу было удобней.
Вскоре он вцепился зубами в ее шею у ключицы, зарычал сладострастно. Потом зубы его медленно разжались, а тело будто расплылось и стало мягче. Муж лег рядом с ней, повозился малость, устраиваясь поудобней, и замер со скрещенными на животе руками.
Опять из нее что-то вытекало, наверное, кровь, надо бы подложить что-нибудь, но стеснялась, ждала, когда муж заснет. А он, хоть и дышал теперь ровно, засыпать не собирался. Она почувствовала, как волнами начала расходиться от него злость: первые были бледно-красными и невысокими, обещали быстро затухнуть, но следующие вдруг стали багроветь и вырастать, побежали быстрее и чаще. Она догадалась, что взбесило мужа, и придвинувшись и прижавшись щекой к его плечу, собралась рассказать, как все случилось, что не виновна, что блюла себя. Дальней рукой с маху ударил муж ее по лицу, отчего из ее глаз брызнули искорки, в ухе зазвенело, а скулу свело, если б и захотела что-нибудь сказать, теперь бы уже не смогла. Больше ее не били, и она потихоньку отодвинулась от мужа. В голове стоял тихий звон, какой издает лишь пустота, и в сердце было пусто…
…и в пещере. Откуда-то издалека, казалось, с другого края леса, доносилась песня, в которой трудно было разобрать слова, но легко угадывались грусть-тоска в высоком мужском голосе…
…пели за околицей, где по вечерам собиралась молодежь. Пойти бы послушать, но замужней женщине туда ходу нет. И она сидела у окошка, смотрела на темную улицу, надеясь, что молодежь вздумает пройтись через деревню, и можно будет наконец-то увидеть, кто поет. Вроде бы так и должно случиться: песня зазвучала громче и отчетливей, певец приближался к центру деревни.
За спиной послышались шаги – вернулся муж Осторожно, словно хотел шутки ради испугать жену, подкрался он, обхватил ручищами и ткнулся холодным носом в ее шею. Жена недовольно пошевелила плечами, высвобождаясь из объятий.
– Пойдем спать, – просительно молвил он, – поздно уже, а мне до зари надо встать, сама знаешь.
Она молчала и не шевелилась, прислушиваясь к песне, пытаясь по отдельным понятым словам догадаться, о чем в ней поется. Наверное, о том, как тяжко жить с постылым мужем, как уходят годы, а вместе с ними красота. И детей нет – боги не дали, – и не на кого истратить любовь, которой накопилось так много, что тесно ей в сердце, душит сама себя.
– Пойдем, – муж нежно, но требовательно сдавил ее плечо, заставляя подняться.
Она сбросила его руку и прильнула к окошку. Пели уже совсем близко, сейчас будут проходить мимо их дома.
Песня вдруг оборвалась, послышался веселый смех, постепенно затихающий – молодежь пошла назад, к околице.
– Пойдем, а? – скулил муж.
– Ложись, я посижу чуток, – ответила она.
– Подождешь, пока я засну?! Не выйдет! А будешь упрямиться, к родителям отправлю, не нужна мне такая жена!
– Отправляй, – промолвила она. Чем так мучаться, пугать лучше родной отец убьет. А может, и к лучшему все обернется.
Словно угадав ее мысли, муж спросил язвительно:
– Думаешь, другой возьмет в жены? Кому ты нужна, пустоцвет?!
Она вздрогнула, как от удара, поникла головой. Глаза ее уставились на живот, так и не познавший материнства. Она покорно встала, задула лучину, подождала, когда глаза привыкнут к темноте. Перешла к лавке. Муж уже лежал, нетерпеливо ерзал. Пусть помается, и чем дольше, тем меньше ей потом мучаться под ним. Она легла на спину, раздвинула на самую малость ноги. Ему и так хватит, а ей все легче…
…огонь в очаге догорал, еле заметные язычки пламени вырастали над углями и быстро никли, почти не освещая пещеру. Денница лежала на спине и с тоской прислушивалась к звукам, глухим и непонятным, словно истершимся о стенки пещерного лаза. Кажется, мужчины спорили о чем-то, а может, просто разговаривали – пьяные, поди их разбери! Сейчас кто-то из них вспомнит, что наступил его черед, и попрется в пещеру. Пусть не спешит, здесь ему не шибко рады. А с другой стороны – скорей бы все это кончилось…
…она лежала лицом к стене и прислушивалась к звучим в сенях. Муж нетвердой походкой, перевернув по пути лохань, добрался до двери в горницу. Какое-то время он царапал дверь, как кошка, не мог, наверное, вспомнить, как открывается. Вспомнил-таки и, споткнувшись о порожек, с грохотом ввалился в горницу. Пробурчав что-то невразумительное, но веселое, он на четвереньках подполз к лавке.
– Слышь? – холил он жену в плечо. – А что я тебе принес!
Она не отозвалась, притворяясь спящей. Муж долго рылся за пазухой, разыскивая подарок, а найдя, снова толкнул ее в плечо:
– Во, смотри!
В темноте немного-то и увидишь, но любопытство взяло верх. Не оборачиваясь, жена ощупью нашла руку мужа, толстопалую, с грубой, шершавой кожей, и бусы в ней, снизанные из продолговатых твердых зернышек, наверное, из «кошачьего глаза», о таких давно мечтала, упрашивала купить. Она бережно высвободила бусы из мужней руки, перебрала зернышки, гладкие и теплые, приложила к шее, примеряя. Вроде бы впору, муж не дал толком померять, полез целоваться. Она оттолкнула его:
– Погоди!
Расстроено вздохнув – не даст ведь полюбоваться подарком, пока своего не получит! – она зажала бусы в руке и перевернулась на спину.
Когда муж после долгих и, кажется, бесполезных стараний слез с нее и захрапел, негромко и монотонно, убаюкивающе, жена справилась с дремотой, встала с лавки, подбежала к окну. Месяц светил ярко, видно было, как днем. Она медленно разжала пальцы, подставив серебристому свету бусы, свернувшиеся на ладони темной змейкой. Зернышки не вспыхнули зеленоватым огнем, были тусклы, даже лунный свет как бы сползал с них, не задерживаясь. Дерево, твердое дерево, может, бук или граб, но уж никак не «кошачий глаз»…
…угли в очаге покрылись сероватым пеплом, однако еще не потухли, еле-еле подсвечивая пещеру бледным красноватым сиянием, которое не задерживалось на тусклых деревянных зернышках бус, и денница сжала пальцы, пряча в ладони обманутую надежду. Слезы, крупные и горячие, покатились по щекам, унося с собой и силу любовного напитка. Хотелось заснуть, забыться до восхода солнца, пока не кончатся ее муки…
…она с трудом открыла глаза, потому что веки налились тяжестью, по пуду в каждом. Много выпила вчера, надо было отказать от последней чарки, и муж не советовал, но именно назло ему и приняла ее. Распухшим языком, едва помещающимся во рту, облизала сухие губы, словно покрытые рыбьей чешуей, попробовала сглотнуть слюну, вязкую и кислую, не смогла и протяжно застонала, стыдясь самой себя. И тело болело, особенно бедра и низ живота. Она провела рукой по груди, животу, просунула в промежность, дотронувшись до волосков, мокрых и слипшихся. Кажется, было. А с кем? Что, если не с мужем? Если и не с ним, то сам виноват: у хорошего мужа и жена хорошо…
…она повернула тяжелую, одурманенную голову к очагу. Пламя, еще робкое, еле заметное, протискивалось к щели между серыми углями и жадно облизывало светлые березовые поленья, наваленные как попало. Значит, было. А с кем? Какая разница, пусть и остальные пройдут так же незаметно! Деннице вдруг стало весело, по телу словно бы пробежала горсть горячих искорок, сделав его легким и сильным. Наверное, опять подействовал кудесников напиток, вторая, большая, часть его, выпитая после того, как поперхнулась.
К пещере приближались шаги, твердые и неторопливые. Идущий не сомневался, что получит положенное ему. Получит, но не сразу, сперва попросит хорошо, пока не решит, что напрасно старается,
