хочешь же ты сказать, что Никита… и… Неужели такое предательство возможно? Папин сын… и ты?!!! – Он перевел гневный взгляд на Евстолию и задушенным голосом произнес: – Неужели даже ты, такая правильная… Что же вы за люди, женщины? Нет… Вы не люди… Вы… вы твари… грязные похотливые самки, которым все равно, с кем…
– Погоди, Юрочка, – бросилась к нему Анечка.
Егоров оттолкнул ее, крикнул:
– Да пропадите вы пропадом вместе с вашими квартирами, завещаниями… памперсами!.. – и выбежал из квартиры.
– Да объясните вы наконец все в деталях, – потребовала Лариса, но Анечка уже билась в рыданиях, уронив голову на стол, заставленный лекарствами, а Евстолия, отвернувшись от невестки, вспоминала прошлое.
Евстолия Васильевна смолоду не отличалась красотой. Когда она была в девушках, в продаже практически не было косметических средств по уходу за лицом и телом. Сколько бы она ни мыла голову душистым или, по совету некоторых просвещенных в этом вопросе, коричневым хозяйственным мылом, волосы почему-то всегда казались жирными и неухоженными. Ей приходилось гладко зачесывать их и сворачивать на затылке в тугой пучок, чтобы не выбивалось ни одной прядки, потому что если они выбивались, то висели жалкими и неопрятными тусклыми пасмами. Нельзя сказать, что эта прическа шла к ее широкому лицу с высоким лбом. Лоб следовало прикрывать какой-нибудь импозантной челкой, но где ж было взять эту импозантность! Глаза тоже были весьма невыразительные: небольшие, светло-серые, глубоко посаженные, да еще и под резко выдающимися надбровными дугами. Под глазами очень рано появились коричневатые круги, которые не могла замаскировать никакая пудра: ни «Белый лебедь», ни «Рашель». Нос же, в отличие от глаз, был крупным и мясистым. Самой приличной деталью лица Евстолии были губы: аккуратные, в меру розовые, с пухлой нижней губой. Но что могла сделать какая-то одна губа, если все остальное никуда не годилось!
А еще ей и с именем «повезло»! Разумеется, все ее звали Толькой и смеялись при этом, пока не надоедало. Она настаивала, чтобы ее называли последней частью выспреннего имени, то есть Лией, но этот номер у нее так и не прошел. Для всех знакомых она всю жизнь была Толькой, Толей и лишь под старость – Евстолией.
Молодые люди на нее никогда не заглядывались. Она делала вид, что это ее нисколько не интересует, запоем читала классическую литературу и тайно пописывала стишки о высокой любви, которая непременно ее найдет, поскольку только на высокое и оставалась надежда. Разумеется, ею, интеллектуалкой, не могут заинтересоваться пошлые мальчишки, которые щиплют девчонок за всяческие выпуклости и шепчут на ухо сальности. Ее полюбит мужчина умный и солидный, а все те, кто сейчас непристойно лижется по углам и темным закоулкам, еще будут ей завидовать. Надо только никуда не торопиться, набраться терпения и ждать.
Когда Толе исполнилось тридцать, родители всерьез заволновались, что она так и останется в девках, а потому решили взять дело в свои руки. Надо сказать, что долгое время даже их родительские руки ничего полезного не могли сделать для дочери. Специально приглашенные на дом потенциальные женихи как сквозь пальцы утекали, взглянув лишь один раз на перезрелую невесту. А к тридцати пяти Евстолия вдруг неожиданно похорошела. Она, разумеется, не стала красавицей, но приобрела благородство облика и даже, как ей самой казалось, некоторый аристократизм. Яичный шампунь, который она использовала три раза в неделю, придал ее волосам некоторый блеск. Кончик мясистого носа отвердел и немножко опустился, а самую лучшую часть ее лица, то есть губы, в шестидесятых годах уже можно было выгодно подчеркивать не ядовито-красной или малиновой помадой, а подходящей по цвету к общему стилю.
Тот, кто в конце концов стал ее мужем, был именно таким, о каком она мечтала, то есть умным и солидным. Отец Евстолии, возвращаясь домой из ялтинского санатория, где отдыхал и лечился по профсоюзной путевке, познакомился в поезде с заведующим ленинградским книжным магазином «Мир науки» Николаем Витальевичем Егоровым. Николай Витальевич оказался вдовцом, который был не прочь снова жениться на приличной женщине из коренных ленинградок. Евстолия подходила по всем статьям, и Егоров незамедлительно был приглашен в дом в качестве нового друга.
Евстолия действительно подошла ему, и он, особо не утруждая себя долгими ухаживаниями, сделал ей предложение, сразу же принеся в подарок обручальное кольцо. Разумеется, она так же сразу согласилась, и, конечно же, не из-за кольца и уж вовсе не из-за небывалого размера коробки шоколадных конфет. Николай Витальевич был высок, дороден, имел элегантную седину и красивые карие глаза. Он был старше Евстолии на двадцать лет, что было сущим пустяком по сравнению с тем, что у нее наконец появилась реальная возможность выйти замуж, да еще за такого приличного и всеми уважаемого человека. Евстолия тут же полюбила Егорова всеми фибрами своей души, что незамедлительно было отражено в ее новых стихах, которые она продолжала писать втайне ото всех. Разомлев после очередной ночи любви, она как-то показала мужу свои творения. Николай Витальевич посоветовал ей выбросить их вон и никогда больше не возвращаться к элегическому стихосложению. Глубоко уязвленная Евстолия сначала хотела обидеться и гордо замкнуться в себе, но потом решила, что это нерационально в ее годы, и, поскольку возраст явно поджимал, сосредоточилась на том, чтобы как можно скорее родить ребенка.
Следует заметить, что Николай Витальевич при всех своих замечательных качествах и свойствах имел один существенный недостаток в лице двадцатипятилетнего сына Никиты от первого брака, балбеса и шалопая. Никита с первого взгляда невзлюбил мачеху за, как он выражался, постное лицо. Почти сразу после водворения Евстолии в их шикарных апартаментах на Садовой улице он съехал к себе, благо отец предусмотрительно купил ему однокомнатную квартиру на Васильевском острове. Разумеется, Евстолия только приветствовала Никитин скорый отъезд, но, к сожалению, сын имел обыкновение чуть ли не раз в месяц напиваться (как опять же он сам выражался) в сосиску и приезжать скандалить и изгаляться в дом отца.
Обжегшись на Никите, Николай Витальевич никаких детей больше заводить не хотел, что шло вразрез с желаниями Евстолии. Она мечтала родить сына, однако то ли в связи с возрастом что-то уже было не так в ее организме, то ли на нее отрицательно действовало неприятие мужем ее беременностей, но она так и не смогла выносить ни одного ребенка до конца. После четвертого выкидыша, который сопровождался страшной кровопотерей и после которого она долго болела, Евстолия решила остановиться. Судьбу не переспоришь и не обманешь. Ее мать, которая мечтала, чтобы у дочери было все как у нормальных женщин, советовала ей взять ребенка из дома малютки, но на это Евстолия пойти не могла. Она уже навидалась, какими отвратительными могут быть чужие дети. С нее и Никиты хватит. После неудачи с деторождением ожесточившаяся Евстолия пристрастилась к яростному курению, которого Николай Витальевич не одобрял, но противиться этому не мог. Ему нечего было предложить жене взамен несостоявшегося материнства.
Когда же в доме появилась Анечка, обычно желчная и нетерпимая Евстолия несколько оттаяла и даже взяла ее под свою опеку и покровительство. Девушка оказалась совершенно неопытной, застенчивой, без всякого повода краснела до слез, и Евстолия относилась к ней почти как к дочери. Ей тогда было сорок, а Анечке двадцать два. Анечка взяла на себя почти все обязанности по дому, и Егоровы зажили веселее. У них стали чаще бывать гости, очень полюбившие Анечкины пироги, ватрушки и сдобные булочки.
И все было бы хорошо, если бы не Никита. Заявившись в очередной раз в дом к отцу в безобразно пьяном состоянии и очнувшись на следующий день от примочек милой застенчивой девушки со сказочной косой чуть ли не до полу, он не пожелал убираться к себе на Васильевский остров.
По всей квартире теперь валялись Никитины грязные рубашки и низкопробные детективы. Анечка не успевала убрать со столика перед телевизором одну чашку с кофейными разводами, как на ней тут же появлялась другая, а рядом – еще и пустая бутылка из-под пива. В ванной комнате пол все время был сырым, полотенца – мокрыми, мыло – раскисшим и склизким, а по раковине самым отвратительным образом размазана зубная паста. Евстолия пыталась призвать пасынка к порядку, но получала в ответ презрительную усмешку и процеженное сквозь зубы «ладно», которое ровным счетом ничего не обещало.
Никита так плотоядно смотрел на Анечку, что Евстолия посчитала своим долгом предостеречь девушку:
– Ты, моя милая, лучше держись-ка от Никитки подальше.
– Да я и не… – прошептала Анечка, жарко покраснев.
