Клубника со сливками

был мелкий, но четкий и стремительный. Похоже, мужской…

«Любимая моя! Одна лишь ты, только ты одна – моя любимая! Знаю, что сомневаешься в моих чувствах и даже, может быть, теперь ненавидишь меня за все, но я и сам каюсь, и не знаю, как с достоинством выбраться из этого клубка…»

Чужое письмо… Разве можно читать чужие письма? Да еще о любви… Зачем ей, Римме, сейчас читать о любви? Ей сейчас нужны как раз детективы и прочая развлекательная литература. А письмо… Как оно попало в эту книгу? Ах да… Она же сама его туда засунула, потому что в тот момент не могла не читать о любви. Она тогда сама была – сплошная любовь, а потому ей можно было читать это письмо. Она с ним совпадала по духу, по состоянию души. Все влюбленные одной крови. Им разрешено свыше все знать друг о друге. А теперь? Можно ли ей теперь читать чужие признания? А почему же нельзя? С ней нет человека, которого она продолжает любить, но ведь продолжает же! И письмо это непременно с ним связано. Оно ведь лежало в Анечкиной коробке…

«Бедная Толя,– читала Римма. – Она очень достойная женщина. Я женился на ней, как на достойной, и она всегда была мне хорошей женой. Мне не в чем ее упрекнуть, разве что… В ней никогда не было такой влекущей женственности, такой чувственности, как в тебе, моя Анечка… С тобой я помолодел и душой, и телом, да что там… с тобой я будто воскрес для какой-то новой, особенной жизни. Я не мог даже представить, что в почти преклонные годы ко мне придет такая огромная любовь. И все же… И все же… Анечка, я не могу открыться Толе. Это означает сделать ее несчастной. Я дал слово ее отцу, что обеспечу его дочери хорошую жизнь. И я, как мог, обеспечивал, пока не явилась ты, моя красавица, и не спутала все карты. Я обожаю тебя и нашего сына Юрочку, но если признаю его своим, это убьет Толю. Пусть все останется так, как есть. Пусть Толя продолжает считать Юрочкиным отцом Никиту. Наказанием мне за все содеянное будет то, что я больше никогда не увижу тебя, моя славная девочка. Если бы ты знала, до чего тяжел этот крест! Живым напоминанием о тебе будет наш сын Юрочка. Сказать, кто его настоящая мать, я не смогу никогда, но сделаю все, чтобы он ни в чем не нуждался. А люблю я одну лишь тебя. И ты об этом знаешь. Все утрясется, моя милая, уляжется. Мы все равно не могли бы быть счастливы на Толином горе. Все равно кто-нибудь должен был пострадать. Пусть страдальцами останемся мы с тобой, а не эта достойная женщина. Целую тебя. Вечно твой Николай Егоров».

Растерянная Римма выронила письмо. Похоже, она узнала тайну Юриной семьи. Выходит, что Анечка с седой косой… настоящая мать Юры, а та жуткая морщинистая старуха, которая посмела назвать ее шлюшкой, Егорову вообще никто! И что же ей с этим знанием делать? Да ничего… Это все ее теперь никак не касается… Юры нет в ее жизни… так же как и Анечки, и морщинистой Евстолии…

Римма аккуратно сложила письмо. Может быть, сразу пойти и выбросить его в мусоропровод? Похоже, что Юра любит эту отвратительную Евстолию. Значит, ему лучше продолжать находиться в неведении. А ей, Римме, это письмо ни к чему. Ей не нужно никаких напоминаний о Егоровых. Мусоропровод – самое подходящее место для упокоения любовной лирики подобного рода.

Римма вышла на площадку и открыла крышку мусоропровода. Пожалуй, лучше все-таки порвать письмо на мелкие кусочки, чтобы его больше никто не читал. Она еще раз взглянула на подпись «Вечно твой Николай», сердце у нее тревожно сжалось, но она все-таки разорвала пожелтевший листок пополам. Прощай, преступная любовь…

На площадке остановился лифт. Римма вздрогнула, будто застигнутая на месте преступления. С перекошенным от непонятного страха лицом она обернулась. Из лифта вышел Егоров. Римму будто взрывной волной прижало к мусоропроводу. Она заслонилась от Юры порванным письмом. Не надо… Она уже почти совсем успокоилась. Пусть он уйдет… Только пусть уйдет…

Егоров подошел к ней, взял за руку и потащил в квартиру, которая стояла с распахнутой дверью. Римма хотела отдать ему порванное письмо, раз уж он пришел. Но он на письмо не смотрел. Он смотрел в ее глаза, и Римме хотелось кричать от переизбытка чувств. Как же она любит его! Если бы он знал! Она отдала бы все на свете, чтобы он как-нибудь смог простить ее! Но оправдываться ни за что не станет. Ни за что… И зачем же он пришел… Кто-нибудь… избавьте ее от его взгляда… И зачем же он так близко… Зачем губы его рядом…

Егоров целовал Римму в щеки, глаза, волосы и твердил то, что собиралась говорить ему она:

– Прости… прости… прости…

Римма никак не могла понять, что происходит, и все хотела сказать про письмо, слабо помахивала им, но не могла разомкнуть губ.

– Ну… что же ты молчишь? – прошептал он ей в ухо. – Ты сможешь меня простить?

На нем не было вины. Она твердо знала это. Он любил ее, а она вела себя отвратительно. Это он должен простить ее. Римма просто обязана это ему объяснить, но слова почему-то вязнут в горле. Похоже, она лишилась дара речи оттого, что он рядом и целует ее, подлую, грязную, недостойную его любви.

– Ну что же ты… что же ты… – шептал он. – Я чуть с ума не сошел без тебя, а ты молчишь…

Римма опять хотела сказать что-то очень важное, но мысли по-прежнему ускользали и путались. Она чувствовала на своих губах его губы, и это было именно то, что ей сейчас так нужно. Что слова? Не придумали еще таких, которые могли бы выразить все, что она испытывает к этому человеку.

Обрывки чужой любви спланировали на пол. Римма обеими руками обняла Егорова за шею. Если бы можно было еще сильнее прижаться к нему, она бы прижалась. Если бы можно было еще истовее ответить на его поцелуй, она бы ответила. Но сильнее и жарче, чем она любит его, любить уже невозможно. И он понял это и зашептал в ответ:

– Как же я тебя люблю… одну лишь тебя… всю жизнь буду любить…

Когда они наконец пришли в себя на смятых Римминых простынях, она задумчиво сказала:

– И все-таки я не понимаю, Юра, почему ты просил о прощении. Ведь это же я…

Егоров опять закрыл ей рот поцелуем, но она ловко вывернулась и попросила:

– И все-таки скажи…

Он перевернулся на спину и, уставившись в потолок, ответил:

– Ты не поверишь, Римма, но все было подстроено специально.

– Что? – не поняла она.

Егоров, вздохнув, стал рассказывать ей о том, что узнал от Ларисы о деятельности агентства «Агенересс». По мере его рассказа лицо Риммы вытягивалось и бледнело.

– Разве так можно с живыми людьми? – прошептала она, когда он закончил. – Неужели это не противозаконно?

– Тот эксперимент, который агентство над нами произвело, проходит у них под грифом «Возвращение в семью заблудших овец», то есть в данном случае меня. Что может быть благороднее задачи восстановления ячейки общества?! Не подкопаешься! Ловкие они ребята!

– И все равно я не понимаю…

– Что?

– Ну… почему вдруг Жорик Геворкян стал на меня клеветать? Они что, ему заплатили?

– Честно говоря, мне неизвестны их технологии, но думаю, что никакого Жорика вообще не было.

– То есть?

– Думаю, что, по их задумке, скомпрометировать тебя должен был человек, в существовании которого ты не усомнишься и к тому же ничего не сможешь опровергнуть.

– Не понимаю…

– Скажи, была ли у вас на курсе… да и вообще в твоей жизни… более яркая фигура, чем этот Жорик?

– Нет… ярче и любвеобильнее, чем он, быть невозможно.

– Об этом я и говорю! Ты можешь забыть про какого-нибудь невзрачного Васю Иванова, который с тобой учился, но Жорика не забудешь никогда. К тому же найти его и призвать к ответу ты не сможешь, поскольку он живет в Штатах. А вот прилететь на несколько дней в Россию он вполне мог. В том, что он случайно оказался в одном с нами ресторане, тоже ничего удивительного нет.

– Но я же помню, как он выглядит! Не мог же он измениться до неузнаваемости!

– Римма, ты была в таком состоянии, что не узнала бы родную маму. К тому же ты как раз и говорила,