Иван постоял некоторое время, ошеломленно поглядывая то на станционного смотрителя, то на входную дверь, за которой его ожидал Драчевский и, наконец, решительно заявил:
— Все-таки я поеду. Нет, правда, мне очень в Петербург надобно. У меня там дело.
Безбородко сердечно попрощался с Колобродовым и уже почти вышел из станции, как смотритель-мистик догнал его и сунул в руку маленький серебряный крест.
— Держите, сударь, держите у самого вашего сердца. Это вам поможет, — торопливо сказал он.
Колобродов, несмотря на мороз, долго стоял, глядя, как карета, поставленная с колес на полозья, выезжает на тракт и черною точкой убегает вдаль. Он еще раз покачал головой и вернулся в жарко натопленную комнату к самовару и уединению.
— А все же граф вампир, — угрюмо объявил он своему отражению в начищенном медном боку самовара, наливая себе чаю в чашку, а затем переливая его в блюдце, как привыкли делать на Руси крестьяне да купцы. — Самый настоящий вампир. Оно конечно, кровушку он, может быть, и не сосет, но жизненные соки из человека высасывает. Я это чувствую.
Глава вторая
Карета, поставленная на полозья, быстро катила по тракту через заснеженные степи, освещаемая большим бледным месяцем. Лошадки бежали ровно, а потому внутри кареты было весьма покойно. Граф Драчевский расположился на мягком сиденье головой в сторону пути, посадив напротив себя лакея Ваську, который, по обыкновению дворовых, едва лишь остался без дела, как тут же заснул, и молодого человека, подобранного им на станции. Внутри кареты оказалось ничуть не тесно, как боялся того щепетильный Иван, стеснявшийся, как бы не пришлось обеспокоить своим присутствием графа. Однако же все обошлось.
Граф и Безбородко некоторое время молча разглядывали друг друга, словно примеривались, с чего начать разговор. Первым заговорил Григорий Александрович:
— А признайтесь, сударь, что вы приняли меня за черта, когда я вошел. Или даже ждали оного и никого другого, а тут как раз я подвернулся. А? Нет, мне сие даже приятно и льстит моему самолюбию. Но все же скажите, вы ведь со смотрителем черта ждали, ведь так?
Иван принужден был согласиться и даже прибавил, что станционный смотритель до сих пор видит в нем нечистую силу. Услышав это, граф, взметнув удивленно брови, громко хмыкнул и произнес:
— Да смотритель сам какой-то странный. Должно быть, это от постоянного одиночества. Он, весьма вероятно, и водочку в одиночестве попивает. И разными мистическими штуками балуется. Особенно когда напьется.
— Нет, он водки уже с год как не употребляет! — тут же бросился на защиту нового знакомого Безбородко. — А мистикой интересуется потому, как посыл свыше имеет.
Слова его были сказаны с такой трогательною убежденностью в правоте Колобродова, что вызвали невольную улыбку на лице графа.
— Да вы, молодой человек, должно быть, поэт, — заметил он, пытливо глядя в огромные синие глаза Ивана.
Безбородко покраснел, словно невинная девица, у которой жених допытывается перед самой свадьбой, готова ли она к первой брачной ночи.
— Да, немного, — признался он, к вящему удовольствию графа, имевшему страсть выпытывать у людей их душевные наклонности.
— Я в молодости, вот то есть в вашем возрасте, тоже писал, — неожиданно объявил Григорий Александрович. — Да только бросил потом.
— Почему так? — живо спросил Иван, прятавший в дорожном сундуке своем заветную тетрадь со стихами.
Граф, желая потянуть время, а может, из соображений более глубоких, отодвинув прикрывавшую окна кареты драпировку, выглянул наружу, оглядел несколько более внимательно, чем оно обычно нужно, поля, мимо которых неслась карета, и только после этого сказал:
— Я, молодой человек, признаюсь, давно не вспоминал эту историю, происшедшую в моей жизни много лет назад. Только ваша открытость и благородное поведение пробудили в душе моей сии воспоминания. Да и возвращение на родину тоже сыграло свою роль. Знаете, русская речь, давно не слышанная, и наши просторы — все это так подействовало, взволновало. Я ведь не только в Баден-Бадене жил. Там наших, русских то есть, много. Я больше по Италии ездил. Два года с лишком не был в России. Весь италийский полуостров изъездил. Был и в Вероне, и в Венеции, и в Неаполе. Рим, конечно, тоже оглядел весь. Даже на Сицилию заезжал. Но это так, более для охоты на козлов. Там их в горах много водится. Вот богатые путешественники в Сицилию и стремятся, по горам походить да дичь пострелять. Вы, Иван Иванович, простите мне мою болтовню, вы, возможно, спать хотите, а я тут со своими разговорами вас отвлекаю, — неожиданно сказал граф.
— Нет-нет, что вы! Я весь внимание. Вы так интересно рассказываете. Прошу вас, продолжайте, пожалуйста.
Выслушав бурное изъявление желания услышать рассказ, Драчевский, не желавший будить лакея, самолично достал из дорожного кофра заветный графинчик и налил себе и Ивану коньяку в серебряные стаканчики.
— Соскучился я по русской речи да по русским оборотам. Меня в детстве воспитывала няня, а уж после разные месье. Няня, добрая старушка, и привила мне простонародные слова и словечки. — Граф отпил коньяк, потряс головою, поцокал языком и продолжил: — Так вот. Примерно в вашем, сударь, возрасте, а лет мне тогда было двадцать, надумал я жениться. Влюблен был чрезвычайно. Даже до безумия доходило — так иногда тосковал, долго не видя предмет влечения сердца моего. Что же до самого предмета, то это была девушка удивительной красоты и грации одного со мною возраста и положения. Она отвечала мне той же симпатией, какую и я питал к ней. Родители наши были, разумеется, не против, что их дети проявляют друг к дружке страсть. Да-да, именно страсть. Теперь-то я понимаю, что наше влечение нельзя было назвать любовью. По прошествии лет, много живя за границей, я стал лучше понимать это. А вот тогда… Тогда была свадьба, торжественный выезд, венчание в церкви. Невеста была чудо как хороша в подвенечном наряде. Она, знаете ли, молодой человек, очень долго к этому дню готовилась, платье шила, о разных нарядах и подружках своих
