— Ах! — воскликнула она, не признав сразу в полутьме в темной фигуре, стоящей у дверей, Ломакина. — Родион, как вы меня напугали.
Ломакин пробормотал извинение и прошел к печке. Он молча сосредоточенно стал запихивать в него поленья, одно за другим, а затем, запалив от свечи лучину, попытался разжечь их. Лучину задуло, и огонь не захотел разгораться. Ломакин заскрежетал зубами.
— Ну кто же так делает! — воскликнула Сонечка.
Она скинула шубку, опустилась рядом с Родионом на колени и ловко разожгла поленья в печи. Когда огонь с треском занялся сухими поленьями, она поглядела на сосредоточенного Ломакина и впервые за день улыбнулась.
— Господи, Родечка, до чего же приятно видеть вас! — воскликнула она.
— Да? И мне вас, Софья Семеновна, тоже, — признался художник.
Софья поднялась с колен и машинально отряхнула юбку. Она не знала, что же ей теперь говорить, так как вроде бы и мориться более было не нужно. Все получилось как-то само собой, легко и просто, чего уж Софья никак не ожидала. Поэтому она вновь вернулась к разглядыванию собственного портрета, освещаемого теперь еще и разгоревшейся печкой. Ее тень, сильно удлиненная на стене и преломляемая у низкого перехода стены в потолок, пугала, искажаясь и кривляясь, словно уличный фигляр, скорее страшный, нежели смешной.
— Нравится ли вам сей портрет? — осторожно спросил ее Ломакин.
— Очень! Он очень хорош, — призналась Сонечка. — Вот только вы меня слишком уж приукрасили. Я не такая… не такая красивая, — смело выговорила она.
— Отчего же? Вы очень даже красивы! — внезапно сказал Ломакин, сам от себя не ожидая подобного откровения.
Софья сильно покраснела от удовольствия и смущения.
— Но я не вижу здесь идеи, — неожиданно сказала она и тут же пожалела о сказанном.
Софья каким-то особым женским чутьем почувствовала, что художник чрезвычайно расстроился.
— Да, — сумрачно глядя на портрет, согласился Ломакин. — И я тоже не вижу. Я, признаться, Софья Семеновна, во многом не прав был в отношении того, что вам давеча про идею говорил. Нет в моей живописи никакой идеи. Это не значит, что ее вообще в живописи нет. Просто я ее передать не могу, а уж других этому учить тем более.
— Неправда! — вспыхнув, в сердцах воскликнула Сонечка. — Это все неправда, что вы говорите. Это на вас так суд подействовал. На самом деле завтра вы будете совершенно иначе думать и говорить. У вас в картинах есть прекрасные идеи. И вы по-другому людей видите, чем иные художники.
— Возможно, — грустно сказал Ломакин. — Вы правы, Софья Семеновна, я сегодня многое из суда над вашим батюшкой вынес. Мне теперь многое открылось в другом свете. Все просто. Я — не художник. Это факт установленный. В том смысле, что пишу я, может быть, и хорошо, а вот идею передать не могу. Пытаюсь, стараюсь, но Бог таланта не дал, вот ничего и не выходит. А идей у меня много. Иной раз даже чересчур. Спать не могу, брожу тут по мастерской, мечусь, словно зверь какой-то, а все выхода найти не могу. А вот нынче понял, почему выхода-то нет. Потому что не там я его ищу. Другие не картины пишут, а дело делают. В ином себя находят и идеи свои в жизнь воплощают. Ведь посудите сами, Софья Семеновна, насколько это прекрасно, когда ты делаешь что-то на благо людей. И мучаешься за идею. Вот вы давеча меня с Иисусом сравнивали. Из-за моих волос и бороды. Я понимаю, что только из-за этого. А вот я не хочу, чтобы только лишь из-за внешнего сходства. Я хочу, чтобы и из-за дел моих, из-за служения благородной цели вы меня сравнивали со Спасителем. За благородную идею можно и на костер пойти, и на крест. Я ведь готов. Морально созрел к этому. И уже теперь ни за что со своего пути не отступлюсь.
Сонечка внезапно сделала шаг и оказалась близко-близко от Ломакина. Их тени сплелись на стене в единое, крайне безобразное чудовище.
— Родечка, — прошептала она, — вы самый благородный из людей, которого я только знаю.
Ломакин прижался к ней, а затем внезапно отпрянул прочь.
— Так нравится ли вам этот портрет, Софья Семеновна? — каким-то сумрачным тоном спросил он.
Девушка удивленно оглянулась на стоящий на мольберте холст, будто бы на нем что-то изменилось, и медленно произнесла:
— Но ведь это не я. Это лишь ваша выдумка. Игра воображения.
Ломакин подошел к портрету, взял со стола ножик и аккуратно вырезал холст из рамки. Затем неторопливо скрутил его в трубку и кинул в огонь печи. Софья вскрикнула и кинулась к печи, пытаясь достать портрет, но пламя слишком быстро схватило углы и хорошенько занялось картиною.
— Что же вы? — вскричала Сонечка, уставившись на Ломакина, стоявшего рядом.
Руки художника тряслись, а сам он не мог вымолвить ни слова, безотрывно глядя на догоравший холст.
— Что же вы делаете? Ведь это же прекрасный портрет! Как вы могли? Вы убили его, — объявила Софья и что есть силы затрясла потрясенного Ломакина за плечи.
— Я не портрет убил, — наконец произнес Родион. — Я художника убил. Вот так вот.
Софья секунду стояла в неподвижности, испуганно глядя на Ломакина, а затем ее внезапно озарило. И монолог сегодняшний про пирамиду, и только что сказанное о служении великой идее.
— Господи, Родечка, да что же ты с собою-то делаешь? Ты же себя губишь!
Она заглянула Ломакину в глаза и внезапно отпрянула назад, увидев в них нечто, странно похожее на сумерки. Софья подхватила шубку и бросилась прочь из мастерской. На мгновение она обернулась, с горечью поглядела на Родиона, а затем быстро выбежала вон.
Ломакин хотел было броситься следом за ней, он даже сделал пару шагов, но потом остановился и улыбнулся.
— Это хорошо, это очень хорошо, что ушла, — сказал он сам себе,
