Ломакин старательно срывал с рамок холсты, сминал бумагу и все это запихивал в печь. Огонь весело и дружно подхватывал картины, сжигая их на глазах у художника в одно мгновение. Родион с каким-то безумным весельем наблюдал, как труд последних лет быстро исчезает в топке. Он протянул руки навстречу огню.
— Сжечь. Все непременно сжечь. Ничего не оставить.
Одинокая тень его, скорбно надломленная у потолка, высилась над художником, тяжко нависнув и тревожно трясясь в такт монотонному нервному покачиванию Ломакина.
Глава четырнадцатая
Иван пролежал пластом почти неделю. Безумная горячка сменилась ужаснейшей хандрою, которую дополняла мигрень, более падкая на петербургских барышень, нежели на мужчин. Страшные головные боли настолько сильно мучили Ивана, что порою он зарывался в подушку, часами держа больную голову под нею и тихо постанывая. В такие часы ему вспоминались долгие прогулки с Лизонькой в Летнем саду, любование на Лебяжью канавку, совместное кормление уток в пруду. Иван тихонько, чтобы не слышала тетушка, плакал, отчего его подушка всегда была мокрой.
Чаще всех Безбородко навещала влюбленная купчиха. Она приходила всегда в одно и то же время, перед вечерней службою, кою Аделаида Павловна исправно посещала в Никольском соборе. Купчиха всегда являлась с гостинцами, купленными по дороге на Сенном рынке, на котором, по словам торговых людей, «чегой-то только не было, даже черта в ступе можно прикупить». Для Аглаи Ивановны Земляникина была самой желанною гостьей. Женщины садились вместе пить чай из самовара, принесенного и водруженного в центре стола крепкой Дуней. Обыкновенно Иван, слышавший о приходе гостьи, старательно приводил себя в порядок и выходил в гостиную. Добрейшая тетушка тут же начинала хлопотать над больным, усаживая его подле купчихи и наливая Ивану чай. Во время таких чаепитий обычно Аделаида Павловна и Безбородко разговаривали, в основном о прочитанном купчихой. Земляникина, благодаря влиянию Ивана, стала чрезвычайно много читать в последнее время. В основном ей нравились переводные романы, преимущественно французские. Аделаида Павловна как-то призналась, что даже плакала над особенно почитаемым ею Бальзаком.
— Ведь как написал-то! — восклицала она, наливая себе в блюдечко чаю и старательно дуя. — Это ж надо душу женскую многострадальную так понимать и чувствовать. И все о любви да о деньгах пишут. Этот господин Бальзак мне куда как ближе, нежели тот литератор, что ты, Ванюша, мне давеча давал. Тот, что из наших. Уж запамятовала, как бишь его?
— Федор Михайлович Достоевский, — подсказал Безбородко.
— Да, Достоевский. Тоже хорошо пишут, но не так трепетно. У них больше про мучения. А мучения я каждый божий день вижу. Вон хоть в окно выгляни, одни мучения кругом. — Купчиха посмотрела в сторону окна, где виднелся собор, и часто мелко перекрестилась. — Так чего уж мне этакие книжки читать? Я лучше про страсти любовные да про то, как люди себе состояния делают, почитаю. Ты, Ванюша, мне еще Бальзака дай. Очень он мне по душе.
При этом Земляникина столь трогательно и влюбленно глядела на Безбородко, что просто стыд один.
Сначала Иван несколько стеснялся открыто выражаемой любви со стороны купчихи-миллионщицы, тем более что кроме оной за столом иногда сиживали еще либо Софья, либо же товарищ его Ломакин. Но вскоре он совершенно перестал стесняться, особенно когда Сонечка однажды сказала ему, оставшись как-то наедине в гостиной, что всегда мечтала о том, чтобы ее кто-нибудь столь же нежно полюбил.
— Да нет же, Софья Семеновна, это вам показалось. Все совсем не так, — сильно смутился Иван.
— Ну уж не спорьте, Иван Иванович. Я прекрасно все вижу и понимаю, — отмахнулась Софья. — Если бы и меня любили настолько сильно, что даже и не просили ничего взамен, как только сидеть рядышком и смотреть на меня, то я была бы самой счастливой на белом свете, — сказала она, думая о чем-то своем.
Когда Сонечка, попрощавшись, ушла навестить батюшку, Иван и Земляникина уселись на диван. У молодого человека вновь заболела голова, и он совершенно неожиданно и для себя, и для купчихи медленно склонил голову и положил ее на объемную грудь Аделаиды Павловны. У той от нежданного счастья даже дыхание перехватило. Она погладила Ивана по голове и стала пальцами осторожно расчесывать ему волосы.
— Ванечка, болезный ты мой, любимый ты мой, ненаглядный ты мой, — шептала Аделаида Павловна. — Уйди боль, уйди кручина, оставь моего возлюбленного.
Иван чувствовал, как недуг постепенно оставляет его. Глаза сами собой закрылись, стало так хорошо, так покойно, и не было более ни графа с его энергетическим вампиризмом, ни Лизоньки с жертвенным взглядом овечки на заклание, ни генерала, сидящего в тюрьме, ни Ломакина с мучительным поиском самого себя. Все оставило Ивана вместе с болью, а на смену пришло успокоение.
Внезапно что-то словно обожгло ухо. Безбородко машинально повернул голову, и тут же вторая слеза, огромная и горячая, скатилась по щеке Земляникиной и упала ему на лоб. Иван на секунду замер, глядя на круглое, полное любви и нежности лицо купчихи, и, повинуясь внезапно нахлынувшим чувствам, приник к полным, влажным губам Аделаиды Павловны. Может, это было чистейшей случайностью, но в этот самый момент в гостиную вошла Аглая Ивановна, неся в руках какое-то варенье в розетке.
— Ах! — громко воскликнула тетушка и всплеснула руками, выронив варенье.
На шум вбежала Дуня, которая тоже сказала «Ах», но ронять ничего не стала, а вместо этого принялась быстро затирать пол тряпкою, поминутно поглядывая на сидящих на диване, красных от смущения Ивана и Земляникину. В глазах последней читалось к тому же еще и торжество победы. Добрейшая тетушка неловко извинилась и вышла из гостиной, таща за собою прислугу, все норовившую дотереть липкое темное пятно от варенья.
— Да пошли ты, корова неповоротливая.
Войдя на кухню, тетушка немедленно отвесила нижайший поклон стоявшему в красном углу образу, а затем достала из буфета заветный графин с наливкой. Догадливая Дуня тотчас же подставила две рюмочки.
— Господи, спасибо, что сподобил, — скороговоркою произнесла Аглая Ивановна, чокнулась с Дуней и опрокинула рюмочку.
— По второй бы не мешало, барыня, — сказала Дуня, выразительно поглядывая на графинчик. — Чтоб закрепить
