Перемолотые груды щебня, асфальта, песка и сгнивших деревьев, оставшиеся от набережной после Волны, прятали когда-то красивые статуи, и тоскливо поднималась вверх тонкая темная рука купальщицы, когда-то красиво стоявшей на постаменте напротив Волги.
Нос бетонной Ладьи погребенной под рухнувшими стеклянными башнями жилой «Ладьи», растрескался, покрытый илом, засохшими россыпями мэрговской икры и еле заметными остатками КС, выведенными какой-то бессмертной краской из баллона.
Чешская металлическая такса-трамвай, замеревшая и перевернутая набок, еще краснела несколькими пятнами бока, почти полностью занесенного мусором и черной мертвой листвой.
Дядюшка Тойво моргнул, возвращаясь назад из страны мертвых, Туонелы, забравшей к себе когда-то веселый теплый город у реки.
Глава пятая. Кому война, кому мать родна
Между Советской и возвращенной людям Победой подъемов-спусков и нет. Так, если чуток… Оставаться на станции ночевать, не говоря про жить, пока торопились немногие. «Пока», как знал Хаунд, затянулось на два года, но никого это не смущало. Станция стала огромным рынком, собиравшим в себя всех местных чистых людишек… да и не чистых тоже. Пока.
Дизель на такое расстояние тратить никто не хотел, и тележки тут катались на ручной тяге. Сейчас, за полтора часа до конца базарного дня, дрезина катила мягко и не торопясь. Хотя народа в ней оказалось больше, чем с избытком. Домой, на Безымянку и Пятилетку-Кировскую, по нескольким бункерам на Заводском, в выживший бомбарь на площади Кирова, под серо-мрачной громадой Дворца культуры. Человек восемь, не меньше, умудрились втиснуться в стальное корыто, наваренное на кустарно сделанную тележку.
Здесь качали неоступившиеся граждане, телега принадлежала Сидоровичу, крохобору и кровопийце, ростовщику и барыге, протянувшему свои жадные грабли везде, включая такой вот незамысловатый транспорт, как стучавшая колесами железная хренотень.
Хаунд, устроившись на заднем сиденье, накинул капюшон и пытался дремать. Ну, как бы пытался. Усталости он не чувствовал, но слушать треп попутчиков таким способом – самое оно то. Рвущиеся домой людишки, сделавшие удачные сделки, скатавшиеся к соседям не просто так и передающие воняющую кислятиной флягу с брагой, не молчали. Так и рвались поделиться друг с другом всем подряд, для чего-то доказывая собственную значимость в глазах неизвестного попутчика.
– У этой, на Спортивной, во-о-о-от такие сисяндры! Три, мать ее!
– А я, смекаш, гоню ему фуфло за нормальный четкий базар, а он…
– Трех кобылок взяли по пачке семеры, где такое видано? Девки первый сорт!
– Натуральный гипюр, да с кружавчиками, смотри, да ты потрогай… Куда лапы тянешь, сволота безымянская?!
– Три, точно те грю, у ентой, с синими волосьями-то! Да везде оне у ней синие, чтоб мне почесуху подхватить. Кум, почеши лопатку, а?!
– В общем, давай дальше трепать, мол, за базар нужно отвечать, да кто за тебя мазу тянет, туда-сюда, сука гладкая, стоит, носом своим поводит, и рубашка, слышь, чистый шелк, бля. Голубой…
– Да кровь с молоком, жопы – во! Здоровые, чистые, даже мылом пахнут, даром, что порченые и с Пятнахи. За каждую по пачке семеры зарядил Птах, падла рыжая, совсем обнаглел!
– И чулочки, представляешь, на подтяжках, ой, мой-то, придурок лагерный, не оценит… ну, есть кому что ль…
Хаунд, устав прикидываться спящим, достал из кармана прихваченную у Воронкова деревянную плашку, щелкнул садовой кривой раскладухой, начал резать. Нравился ему запах стружек. Да и настраивало на нужный лад, помогало фильтровать поток шайссе, вливающийся в уши и находить нужное.
Сисек у синевласки все же две, как бы чего ни думалось идиотам, сподобившимся наблюдать за красоткой Окто. Кружавчики и гипюр, само собой, штука красивая, но да и ладно, пусть ей радуется вовсе не придурок лагерный, а кто-то, кто живет там же… Вот же тоже, чулочки с корсетами, йа… на дворе черт-те что, а они и тут умудряются хвостами крутить и налево бегать. Красотка, чего уж, хотя с виду и не скажешь. Но есть плюс…
Хаунд, шевельнув носом, втянул запахи. Да, она-то, вон та, крепко сбитая и упругая жопастенькая, пахнет чем-то сладким и парфюмированным. Хороший знак, раз адюльтеры вовсю расцветают, жизнь точно налаживается. Лучше бы, конечно, электричество по линиям сделать и пару вагонов метрошных пустить, но хоть так.
А вот треп про носатого в голубой рубашке и три неведомых секси фрёйляйн с пятнашки, проданных за бесценок Птаху, это темы. Носатый в голубом, натюрлих, это Лукьян. И к нему за каким-то чертом приходил вон тот, с виду так себе человечек, сталкер, не отнять, но такой… из последних. Не гнушающихся ничем, даже распоследним дерьмом, типа найти и принести резиновую мотрю из секс-шопов, что по улице Победы натыкано было до усрачки. Такие-то, если вдуматься, весьма порой полезны бывают, они как крысы, в каждую дырку влезут и хрен их кто заметит.
Что касается задастых «грязных» с Пятнашки, то тут последки, наверное, от той самой партии не-горожан, взятых на Советской Армии. Само собой, не всех погнали на железку, идущую вдоль Заводского шоссе, йа. Милашек точно продали, найдут, как пользовать, от поз до извращений. А Птах, торгующий с Безымянкой, сидит на Товарной, в секретном бункере, о котором мало кто знает. Хаунд знал и положил себе наведаться туда, поговорить с красотками, если еще не перепродали куда дальше.
Так что слушать стоит дальше только этих вот четверых, хотя нет, троих. Это ж вон они кучкой сидят вместе с мечтателем, так и пускающим до сих пор слюну на воспоминания о блестяще-выпуклом в «Ни рыбе ни мясе…».
– Синие волосы, вот как тебя видел, да и волос-то там… но синие…
– Угомонись. Так чего этот, носатый?
– Дак, грит, надо мне от тебя вот чего на самом деле. Ну, помнишь, местечко есть у меня одно, ну…
– Я вам тут про…
– Да закрой ты пасть! Вам бы мужикам только про сиськи!
– Эй, любезная, пастенку-то прикрой… а то знаю я, кому ты тут чулки покупаешь и кто не увидит.
– Чо сказал, рожа зэковская?!
– Слышь, овца!
– Ты кого овцой назвал?!
Хаунд втянул воздух еще раз. И не стал убирать нож, ухватив удобнее и глядя на получающуюся поделку. Ему даже нравилось, и полезно – мелкую моторику поддерживает на высоком уровне. Так… скоро эти поймут-то?..
– Ой, мама…
Наконец-то…
Сырой воздух тоннеля прибавил несколько ноток в своем благоухании. Кроме вездесущей плесени, тоненько капавших струек грунтовых вод и ржавого железа вокруг пахло нечищеным оружием и опасностью. И острым молодым потом. Сложно вонять иначе, если ты Волчонок, а дрезина стоит, как вкопанная, перед толстенным обрезком двутавровой балки, лежавшим на путях.
Волчата появлялись из темноты один за другим. Света у них было немного, добавился к носовому и кормовому фонарю только один, пахнущий соляркой и нагревшимся стеклом колпака.
Самого пахана юных выродков видно не было. Татуированная гнида, давно перешагнувшая порог совершеннолетия, не любила работать своими ручками-ножками.
