— Я был беден. Я работал в Советах. Пятницкий… — Я с трудом придумывал, что же соврать. Я отчаянно пытался отговориться, чтобы спастись от этого ужасного человека.
— Вы приезжали сюда и уезжали, приезжали и уезжали. Почему?
— Я был в тюрьме, — сообщил я.
— По какой причине?
— Без причины. Симпатии к большевикам было вполне достаточно, чтобы оказаться в киевской тюрьме.
— Вас здесь не было, когда мы в прошлый раз вошли в город?
— Я был в Харькове, у товарищей.
— И кого же вы поддерживаете? Киевскую группировку?
Я знал о разных партийных фракциях ровно столько же, сколько о видах цветов, которые можно увидеть во время прогулки по полю.
— Я был неприсоединившимся, — ответил я. — Поддерживаю линию Москвы. Я пытался вернуться туда.
— У вас есть документы?
Я знал, что лучше не показывать настоящие документы, но в моем багаже все еще хранились запасные. Я открыл чемодан и вытащил их:
— Видите, я ученый.
— Доктор Пятницкий? Вы очень молоды.
— Я преуспел в Петрограде, товарищ.
— Вы получили степень в Киеве.
— Меня перевели. Именно поэтому я и оказался здесь. Товарищ Луначарский — мой знакомый. Он поручится за меня.
— У вас хорошие связи, — сказал он с усмешкой. — По ночам можно повстречать немало большевиков с хорошими связями.
— Я был знаком со многими товарищами в Петрограде перед революцией. У меня есть определенная репутация.
Чекист вздохнул и потер подбородок моими бумагами. Он снял шляпу с широкими полями и посмотрел на меня зелеными глазами, выражавшими едва ли не сочувствие. Это был взгляд человека, который собирался меня убить. Он отвернулся. Начался ритуал.
— Вы позволите этим товарищам обыскать комнаты?
— Если вы считаете, что это необходимо. — В воздухе повеяло смертью. Этот запах был мне знаком. Впоследствии я научился легко его распознавать.
— Вы жили очень хорошо.
— Мне везло.
— Откуда у вас деньги?
— Я работал механиком.
Он фыркнул. Я пожалел, что не остался у матери и не встал пораньше, чтобы успеть на одесский поезд.
— Моей рабочей одежды, конечно, здесь нет.
Он снова снял шляпу. Один из матросов нашел в ящике конверт и подал ему.
— Нам по–прежнему нужны квалифицированные механики, товарищ. — Он высыпал себе на ладонь все петлюровские воинские знаки отличия.
Я рассмеялся.
Он уставился на меня. Чекист был одним из тех лишенных воображения людей, которые просто не умели смеяться. Я сдержал эмоции:
— Мне предложили звание. Конечно, я от него отказался. Это всего лишь сувенир.
— Майор?
У меня обычно вызывал раздражение этот профессиональный сарказм, входящий в арсенал средств очень многих чекистов — да и всех прочих стражей порядка. Они лишены остроумия, но у них есть сила. Дурные шутки — худшее злоупотребление этой силой.
— В самом деле? Майор? Я впечатлен! — На самом деле я был напуган.
— Почему они предложили вам звание?
— Они хотели, чтобы я им помог решить промышленные проблемы.
— Какие? Запустить фабрики? Собрать автомобили? Или что–то еще?
— Я просто консультировал промышленников.
Чекист потер бесцветные брови. Он сжал суровые губы, как будто припомнил какое–то особо неприглядное прегрешение — свое или чужое.
— Вы имеете какое–нибудь отношение к огню из той церкви? Это было похоже на чертов маяк. Он помог нам перемещаться прошлой ночью. Я слышал, Петлюра или французы установили там секретное оружие. Что–то пошло не так, как надо. Вы находились там?
— Да, я устроил диверсию.
Чекист улыбнулся.
— В это время я находился под прицелом петлюровцев, — сообщил я. — Меня попросили заняться этим. Я согласился. Оружие должны были направить против наших сил, но я сбил прицел. Началась драка, и устройство взорвалось.
— Думаю, вас следует расстрелять, — сказал комиссар.
Я раздражал его. За время своей работы, он, очевидно, перестал прислушиваться к словам, различал только звуки, которые издавали его жертвы. Он научился замечать отчаяние и беспокойство и, по простоте душевной, принимать их за чувство вины. Я мог только продолжать упоминать имена большевиков, знакомых мне по Петрограду, вызывавшие то, что Павлов называл условным рефлексом. Они заставили его усомниться. Он, вероятно, ненавидел неопределенность, равно как и тех, кто заставлял сомневаться его самого, так что я играл в опасную игру. Эти московские чекисты в кожаных пальто славились поспешными решениями: взгляда на одежду и на руки было достаточно, чтобы проверить, занимался ли человек физическим трудом, затем следовали быстрая проверка на предмет буржуйского происхождения и команда «Расстрелять!». Кто–то отметил, что, руководствуясь этим критерием, в ЧК должны были расстрелять всех большевистских главарей.
Мои руки не были нежными. Я протянул их к чекисту, ничего не говоря. Он нахмурился. Я протягивал к нему руки, демонстрируя пальцы и ладони, покрытые мозолями от физического труда. Комиссар заколебался, покашлял, затем вытащил папиросу из картонной пачки, которая лежала в одном из его карманов. Для этого ему пришлось передвинуть кобуру. Он чиркнул спичкой. Я осмотрелся по сторонам в поисках собственных сигарет. Мои документы исчезли в другом глубоком кармане чекиста.
— Вы тратите впустую мое время. Вы арестованы.
— Домашний арест? Что я сделал?
— Нам нужна эта комната.
Из коридора донесся звук шагов. Потом раздался женский голос. Вошла мисс Корнелиус, в свободном платье из яркого красного шелка, с красной же шляпкой–клош на голове. Губы и щеки были ярко накрашены и подчеркивали синеву ее глаз и золото волос. Увидев меня, она замерла на месте и засмеялась.
—’Ривет, Иван! — Она обняла меня. — Шо, плохи твои дела?
— Вы с красными? — спросил я по–английски.
— ’Сё ’ремя с ими? ’От повезло, да? Ну, они посмешее других бу’ут. Или были. У мня новый прятель. Эт щас оч важно.
Чекист внимательно разглядывал носки своих начищенных туфель. Он нахмурился и что–то резко приказал матросам. Они начали вносить чемоданы госпожи Корнелиус
