— А вы в таком случае по–прежнему красный? — спросил я.
— Конечно, нет. Они все разрушили. — Он захихикал.
Я зажег сигарету и сказал ему удалиться в комнату для допросов и подождать. Поговорил с двумя молодыми женщинами, которые собирались сесть на британское судно, направляющееся в Ялту, потом встал из–за стола и направился в маленькую комнату. Снег засыпал все окна. Я поздравил Бродманна с наступающим праздником.
— А может, вы едете в Германию? В заявлении сказано, что вы отправляетесь поездом в Ригу.
— Из Гамбурга я могу уехать прямо в Нью–Йорк. — Он выглядел очень испуганным.
Я начал понимать, что значит быть чекистом, ощутил свою власть, но постарался сдержать столь низменное чувство и сел, надеясь, что это успокоит его и он перестанет дрожать.
— Я никогда не был в Германии, — сказал он. — У меня просто такая фамилия. Вы же знаете.
— Красные друзья бросили вас.
— Я был пацифистом.
— И теперь вы решили сбежать подальше от войны? — Я шутил с ним очень мягко, но он, казалось, не понимал этого.
— Здесь больше нечего делать. Ведь так? — Его дрожь усилилась. Я предложил Бродманну сигарету. Он отказался, но несколько раз поблагодарил меня. — Вы всегда служили в разведке? — захотел выяснить он. — И даже тогда?
— Мои симпатии никогда не менялись, — ответил я.
Он бросил на меня восторженный взгляд; так можно было бы восторгаться дьяволом за его хитрость. Я почувствовал прилив нетерпения:
— Я не играю с тобой, Бродманн. Чего ты хочешь?
— Не будьте так грубы, товарищ.
— Я тебе не товарищ! — Это было уже слишком. Я ненавижу слабость. Я ненавижу, когда люди в поисках поддержки начинают вспоминать о том, что пережили вместе.
— Вы ведь поможете мне, как еврей еврею?
— Я не еврей. — Я встал и потушил сигарету. — Разве сейчас подходящий момент, чтобы меня оскорблять?
— Я не оскорбляю вас, майор. Я прошу прощения. Я не хотел грубить. Но в Александрии я видел… — Он стал совсем бледным.
Он видел, как меня выпорол Гришенко. Меня это не беспокоило. Но почему он об этом вспомнил? Тогда меня осенило: он видел меня голым и сделал страшное предположение. Я захохотал.
— Так вот, Бродманн, о чем ты подумал? Для такой операции есть вполне обычные медицинские показания.
— О ради бога! — Он упал на колени. Он унижался.
И мне стало дурно.
— Это не поможет, Бродманн! — Я уже не мог владеть собой. А он все плакал. — Бродманн, тебе нужно подождать. Обдумай все еще раз.
— Я столько страдал. Будьте милосердны!
— Милосердие, да. Но не правосудие. — Я готов был разрешить ему уехать. Я хотел, чтобы он убрался. Другой офицер, капитан Осетров, вошел с женщиной средних лет, которая пользовалась теми же духами, что и госпожа Корнелиус. С некоторым усилием Бродманн поднялся и указал на меня пальцем:
— Пятницкий — шпион и чекист. Вы что, не поняли? Я его знаю. Он саботажник, работающий на большевиков.
— Бедный безумный бес, — спокойно произнес я.
Осетров пожал плечами.
— Я хотел бы занять эту комнату на некоторое время, майор, если возможно.
— Конечно. А вы приходите завтра, — сказал я Бродманну.
— Сегодня сочельник. Контора закрывается. Я прочитал объявление. Я должен сесть на рижский поезд.
— Я совсем позабыл, — вздохнул я.
Осетров нахмурился, извинился перед дамой, которая усмехнулась и почесала за ухом, и шагнул вперед.
— Я могу помочь? — Чисто выбритое, бледное лицо Осетрова полностью сливалось с его формой. — Может быть, я займусь?..
— Нет нужды, — сказал я.
— Он — один из красных. Как он попал сюда, почему работает здесь? — Истерика Бродманна угрожала нам обоим.
Осетров заколебался. Мне было нечего сказать. Я дал Бродманну пощечину. Потом еще раз. Он заплакал; тут пришли охранники, которых вызвал Осетров. «Хотите, чтобы его забрали?» — спросил капитан. Это означало, что Бродманна посадят в тюрьму, возможно, расстреляют, если подтвердятся его связи с большевиками. Я ему ничего не был должен. Все свои ошибки он сделал сам. Я кивнул и вышел из комнаты.
—’Ривет, Иван! — Госпожа Корнелиус помахала мне рукой. Она была одета по последней моде, держала за руку французского офицера, который явно чувствовал себя не в своей тарелке, и размахивала свежими газетами. Она была в восторге. — К’жется, я тьбя видела. ’Де ты пропадал?
— Вы были у Зои? — Я все еще не пришел в себя после встречи с Бродманном. Его незаметно вывели из конторы. — Несколько ночей назад?
— В том борделе с рулеткой?
— Именно!
— Да! Шикарно выглядишь. Ты знашь маво приятеля? Он с их флота. Франсуа, кажись. И оч плохо г’ворит по–аглийсски. ’Кажи «’ривет!», а, Франция?
Я сказал морскому офицеру, что очень рад с ним познакомиться, спросил, с какого он корабля. Он служил вторым помощником на «Оресте». Они отбывали в Константинополь завтра, с военными и гражданскими пассажирами на борту. Начались неприятности с Кемаль–пашой. Разумеется, мы с офицером беседовали по–французски.
— Британцы пытаются завладеть всем, — невесело произнес он. — Действуют они очень вульгарно.
Я был удивлен. Ссоры между союзниками сильно напоминали о крымских событиях. Но я сохранял спокойствие. Я слышал, как Бродманн, когда его выводили наружу, завопил: «Предательство!»
— И вы любезно предоставляете госпоже Корнелиус место на вашем судне.
Он покачал головой:
— Корабль уже полон. Мы с ней встретимся в Константинополе. Я поговорил с капитаном британского торгового судна. Он согласился взять еще несколько пассажиров. Нам, разумеется, придется выправить документы для госпожи Корнелиус. Она весьма любезно предложила мне сопроводить ее сюда. Жаль, что мы не были знакомы прежде.
— Очень жаль, — согласился я.
Госпожа Корнелиус толкнула меня в бок.
— Да хватит уже! Манеры, тоже мне! Г’ворите по–аглисски!
Мы подчинились. Неожиданно
