Пришел трамвай. В нем было полно добровольцев–эсеров, носивших такую же форму, как и белые. Я легко заскочил в вагон. Они не обратили никакого внимания на меня и моего спутника, который решил, по его словам, понаблюдать за действиями. На полпути к Одессе электричество отключили. А лошадей, чтобы везти трамвай, не было. Солдаты решили остаться там, где были. Мы в сумерках двинулись дальше. Город становился все ближе. Я увидел огни, почувствовал вонь. Моя Одесса стала выгребной ямой. Вандалы грубо воспользовались ей. Красные ушли. Белые еще не пришли. Я вместе со своим другом отправился в дом дяди Сени. Там все было разрушено. Моя комната превратилась в руины. Я зашел в единственный магазин, который все еще работал на площади. Здесь продавали разное мясо. Все деревья срубили. Рельсы сдали в металлолом. С Молдаванки доносился запах дыма. В магазине мне сказали, что дядя Сеня все продал. Когда дом сожгли, его в нем не было. Кто–то слышал, что дядю арестовали за спекуляцию и отправили в тюрьму. Это стало уже эвфемизмом. Его ограбили и пристрелили. А Шура? Мобилизован. Мертв. А Ванда? Соседи не вспомнили Ванду. А тетя Женя? В магазине думали, что она, возможно, уехала в Крым, как и многие другие. Хозяева магазина и сами собирались отправиться туда, если им удастся раздобыть денег и разрешение на выезд. Они сказали, что не имели права на эвакуацию. Им нужно было заплатить за проезд. Мой друг заплакал, когда мы уходили. Полагаю, он просто переутомился.
— Вас трудно понять, — заметил я.
— О да. Нелегко. Не желаете пойти со мной: я хочу узнать, в какой газете теперь работаю.
Я покачал головой. Он ушел. Я обрадовался, что он уходит. Такие отношения были бы просто невозможны. Он направлялся к товарной станции. Солдаты уже прибывали. Лошади и машины тянули пушки к докам. Я направился в Слободку на поиски Эзо. Там не осталось ничего, кроме булыжников. Я пошел искать скобяную лавку, где жила Катя. Магазин разграбили. По всей Молдаванке были разбиты ставни, на улицах я почти не видел людей. Те немногие, которых я встречал, сутулились, судя по всему, от страха. Я прошелся по Николаевскому бульвару, добрался до церкви и окинул взглядом гавань. Теперь здесь не было щеголей. На рейде швартовался французский крейсер. Французы, должно быть, выжидали, пока не узнали, что Одесса в руках союзников. Я нашел кусок мрамора с синими прожилками и засунул его в карман. Почему Петров хотел убить меня? Неужели Коля сказал что–то, что его кузен мог неправильно понять?
На причалах все еще собирались толпы. Здесь были лимузины и экипажи. Все уцелевшие приличные русские ждали здесь, надеясь уехать. Они дрались за места на кораблях. Я решил, что должен возвратиться в Киев, вернуть мать силой, если понадобится, и отвезти ее в Ялту, которая в те дни считалась совершенно безопасным местом.
Больные дети окружили меня. Они угрожали мне, но были слишком слабы, чтобы драться. Я посмеялся над ними и отдал все петлюровские деньги. Пусть потратят их, если смогут. Они начали дергать меня за одежду. Я слишком устал, чтобы играть с ними. Я был занят. Мне следовало подумать. Я вытащил черный с серебром пистолет, и они убежали. Я засунул пистолет обратно в карман. Группа солдат приблизилась ко мне. Они попросили предъявить документы. Я сказал, что я майор Пятницкий и работаю на военную разведку, поэтому важно, чтобы никто не видел, как я с ними говорю. Они мне поверили и удалились. В гавани зазвучали выстрелы, но почти тотчас все стихло.
Я решил, что должен отправиться на станцию. Люди скоро поедут назад в Киев. Поэтому нужно как можно раньше занять очередь. Но станция, освещенная аварийными масляными лампами, была настолько переполнена, что я понял: мне не хватит сил справиться со всем этим. К тому же у меня не было настоящих денег. Я хотел отыскать какие–нибудь танки и воспользоваться гостеприимством моих австралийских друзей. Но они, вероятно, все еще находились в предместьях. Я слышал артиллерийские залпы, звучавшие где–то к северу от города.
Как обычно, флаги и прокламации появились раньше всего. Они покрывали город, как маска покрывает лицо прокаженного. Мимо проезжали военные автомобили. Казалось, все кругом очень заняты. Добровольцы и их друзья союзники все контролировали и, как и все новые завоеватели, полагали, что знают что делают. Так называемые представители истинного правительства России издавали указы, не слишком отличавшиеся от тех, которые я читал прежде. Был введен комендантский час для всего гражданского персонала. Я обрадовался, что на мне военный кафтан и шапка, пытался ходить строевым шагом. Я зашел в маленькое кафе на Ланжероновской, около Театральной площади. В тот вечер ожидалось какое–то представление, судя по обилию гостей. Кто–то сказал, что таково свойство одесского характера. «Мы всё переживаем — и всем наслаждаемся», — заметил официант. Он по ошибке назвал меня товарищем и извинился, сказал, что теперь очень трудно запомнить, кто есть кто. Неужели я прибыл с новыми отрядами? Именно так, ответил я. Он спросил, известно ли мне, что случилось с самолетом, который летал вокруг купола церкви Святого Николая утром этого дня. Самолет и вправду сбили?
— Да, сбили, — ответил я. — Я знаю; я был в этом самолете.
Разумеется, я тотчас стал для них героем. Меня угостили всем, что там было, — водкой, хлебом, колбасой. Благородные люди пожимали мне руку. Банкиры отдавали мне честь. Звучала
