— Я его поддерживал. Я был за Керенского, понимаете? Мы все виноваты.
— Революция Керенского стоила мне академической карьеры.
Петров посмотрел вниз, на радужные масляные разводы на воде.
— Мы все виноваты. Но мы с вами пережили Колю.
— Виноваты? В чем?
— В том, что не прислушались к нашим сердцам. Каждый может предвидеть будущее, разве не так? Дело в том, что мы отказались принять то, что увидели.
— Будущее?
— В кофейной гуще или на наших ладонях. В колоде карт или в очертаниях облаков.
— Я не суеверен. К сожалению, я рационалист.
— Ха! И вы живы — а Коля мертв. — Он окликнул механиков, лежавших на траве у самого берега. — Нам понадобится «Эртц».
Потом его внимание, казалось, привлекли стоящие вдалеке ивы.
— Мы сейчас отправимся? — спросил я.
Петров поморщился.
— Почему бы и нет? — Он погрузился в свои мысли. Я подумал, что он слишком непостоянен. — Есть кое–что, что я хочу сделать. Ради будущего.
Я предположил, что он думает о смерти и хочет написать завещание.
— Хотите передать это мне?
— Что? Да, если пожелаете. — Он потер пальцем левое веко, потом усмехнулся. — Если пожелаете. Так вы не можете предвидеть будущее? А ведь вы ученый!
Возможно, он позаимствовал что–то из модного мистицизма в доме Михишевских, что–то у своей сестры Лолли, той Наташи из минувших счастливых дней.
— Идемте.
Я возвратился с ним в особняк, в маленькую комнату на первом этаже; теперь в ней обитало несколько человек, а раньше она была кладовкой. Здесь все еще пахло хлебом и мышами. Из–под матраца Петров вытянул непочатую бутылку французского коньяка.
— Вы такой любите?
— Когда–то любил.
— Хорошо. Мы выпьем. За Колю.
— Не могу отказаться.
Мы расположились на подоконнике. За окном был виден неопрятный огород. Двое рядовых пытались привести его в порядок. Они работали умело, как крестьяне. Петров откупорил бутылку и вручил ее мне. Я пил медленно, с удовольствием. Он нетерпеливо отобрал у меня коньяк и запрокинул голову, выпив почти половину одним глотком. За время войны его горло, очевидно, загрубело. Он вернул мне бутылку. Я сделал большой глоток, но в бутылке еще оставалось немало. Петров разразился неприятным смехом, запомнившимся еще с петербургских времен, одновременно напряженным и негодующим. Он прикончил бутылку, оставив на дне лишь несколько капель:
— Вот как пьют авиаторы. Нам это необходимо. Вы слышали о тех глупых ублюдках, которые тянули самолеты на санях несколько сотен верст, чтобы сражаться за Деникина? Какова энергия, а?
— Выпивка не помешает вам управлять самолетом?
— Наоборот, поможет. Я последний оставшийся в живых из целой эскадрильи.
— Я знаю, каково это, — к тому времени я уже был слегка пьян, — потерпеть крушение.
— Знаете? — Он улыбнулся.
— Я сконструировал несколько экспериментальных самолетов. Я потерял управление, испытывая один из них. В Киеве.
Он опустошил бутылку.
— Все из–за братьев Райт. Черт их побери! И все изобретатели… Фауст не заслужил спасения.
— Может, вам лучше отдохнуть? — предложил я, не понимая его намеков.
— Очень скоро, доктор. — Он порылся под матрацем. — Очень жаль. Это была последняя бутылка. Теперь отправимся в высший мир.
Выпив, я нервничал гораздо меньше. Мы пошли к озеру; «Эртц» уже подготовили к полету. Пропеллер работал, поднимая волны. Механики, благодарные за дуновение ветра, держали самолет за хвостовое оперение и огромные задние крылья — так казаки могли бы удерживать опутанного веревками дикого, непокорного жеребца. Запах керосина казался приятным. «Идите вперед, — сказал Петров. — Садитесь в переднюю кабину. Там найдете ремень безопасности. Пристегнитесь. Рядом очки и прочая ерунда. Все, что вам понадобится». Он засунул что–то массивное, завернутое в ситцевую тряпку, себе под куртку. Я подумал, не бомба ли это. Я поначалу сомневался в том, что смогу добраться до кабины. Фюзеляж был сделан из дерева и ткани. Но мне удалось взобраться на качающийся самолет, цепляясь за стойки, и в конце концов усесться в маленькую кабинку наблюдателя с сиденьем и рукоятями, на месте которых в другой кабине располагались контрольные приборы. Изнутри в кабине был закреплен бинокль, здесь обнаружились также пистолет в кобуре, полевая сумка и планшет, несколько карандашей и летные очки, резина на которых истерлась и затвердела. Я был по–прежнему в кафтане, пистолеты давили мне на бедра, я уселся и закрепил ремень безопасности, потом надел очки. Петров сел сзади и начал подавать сигналы. Двигатель и пропеллер, конечно, производили слишком много шума, поэтому бесполезно было даже пытаться разговаривать.
Машина внезапно рванулась вперед, разом набрав безумную скорость. Самолет напоминал взбрыкнувшую лошадь, запряженную в сани, мы как будто мчались по неровному склону на салазках; это одновременно и бодрило, и тревожило. Грязные брызги неслись мне в лицо. Я почти тонул в них. Вода в озере оказалась стоячей.
Самолет завибрировал, развернулся на воде, наклонившись на правый борт. Потом я заметил движение элеронов на крыльях, и мы поднялись над зеленым озером и ивами; самолет резко накренился, и коньяк внезапно согрел все мое тело, разум и душу. Мы летели над лесом, разрушенными домами, заброшенными полями; летели к холмам и синему морю, мчались в тумане между небом и землей. Я видел блестящие мелкие лиманы с заброшенными курортами, колонны марширующих людей, всадников, автомобили, составы с боеприпасами и артиллерией. Я ощутил свободу полета. Не существует удовольствия превыше этого. К чему люди взбирались по горам, когда они могли извлечь гораздо больше пользы, летая? Ветер ревел и при этом успокаивал; такого сочетания риска и умиротворения не испытывал ни один завсегдатай модных курортов. Серый туман обернулся городом. Одесса с воздуха, с ее фабриками и храмами, портами и железными дорогами, выглядела точно так же, как в тот день, когда Шура показывал мне город: в его облике было что–то нездешнее и чудесное; но я настолько привык убегать от действительности, что меня нисколько не взволновала новая встреча с городом после долгих месяцев отсутствия. Я был добросовестным работником и занялся своим делом.
В доках собирались большие группы людей, широкие причалы были заполнены. В бирюзовом море я
