— Видишь, душа моя, как просто на войне, — был человек, нет человека. — Потёмкин легонько прижал Санечку к себе. — Когда наметишь штурм, дай знать, приеду.
— Твоя голова, князь, для другого нужна.
— Я приказываю.
— Ну, если Суворову не доверяешь... Начальство — оно от Бога. А спутнице твоей я б Георгия пожаловал... Извольте ручку, мадам.
Санечка зарделась, но ручку подала.
В полутьме палатки сидели Потёмкин, Маттей и Тимоша. Стены палатки дёргались от порыва ветра, сёк дождь. Чёрные тени ползли над склонившимися возле карты. Потёмкин рассуждал.
— Вот тут, у Гаджибея, надо город закладывать, посредине, почти между устьями Днепра и Дуная, знатное место для торгового города. И Днестр рядом, удобный путь на Европу и к центру России, прямая дорога на Петербург... Наладить почтовые ямы через каждые сорок-пятьдесят вёрст над берегом моря, чтобы связь посуху от западных пределов до Кавказа...
Стремительно вошёл Леоныч. Отряхнул в дверях плащ, крикнул:
— Пакет от Суворова!
Потёмкин рванулся навстречу, схватил пакет, торопливо вскрыл:
— Вот старый хитрован, лишь начав штурм Измаила, выслал депешу. Решил брать без моего участия. Пока доскачем... коней!
Группа конников мчалась туда, где небо полыхало вспышками огней, где, всё выше поднимаясь, разгоралось зарево пожара, откуда долетали уханье пушек, мощные взрывы.
— Апроши подвели... Стены рвут... — шептал Потёмкин. — Ну, старая лиса, я тебе этого не прощу...
Стучали копыта, покрикивали всадники, хлестали плетьми ни в чём не повинных животных. А огни и зарево всё так же далеко.
14
Взошло солнце, но в городе было темно от дыма. Сражение уже закончилось, но пожары не унялись. Кое-где постреливали. Потёмкин и Суворов шли по узким улицам, пересекали майданы, ступая между трупами. Их было такое множество, что порой не поставишь ногу. В иных местах вовсе нельзя было пройти напрямую, и пролазили в какие-то дыры, перебирались через развалины стен. Метались, злобно рыча, собаки, пресыщенные человечиной. Одна такая, вспугнутая ординарцем, метнулась под развалины, не выпуская из пасти человечью руку.
— Сколь наших полегло?
— Всех пока не сочли. А офицеров из шести с половиной сот в строю осталось двести шестьдесят.
Потёмкин опёрся лбом о глиняную стену.
— А турок?
— Один сумел уйти через Дунай.
— Всех пусть предадут земле, и наших и турок. Город на два дня отдать солдатам. Затем разрушить до основания. Женщин, детей, стариков, кто есть живой, отправить вглубь Таврии. — Отвернувшись и оборотясь лицом на восток, зашептал: — Господи, простишь ли мне... сумеешь ли простить... — Прикрыв глаза, перекрестился, замер, что-то шепча.
Суворов, поджав губы и опустив глаза, стоял рядом.
Где-то плакал ребёнок.
Выли псы. Из-под развалины послышался протяжный стон.
Трещал огонь.
Шагая через трупы, спешил фельдкурьер.
— Ваша светлость, пакет от императрицы. Он вскрыл и через все шумы поверженного города услышал голос Екатерины, ласковый и льстивый: «Я стосковалась по тебе, душа моя. Почто так редко пишешь? В честь будущей виктории над Измаилом велела изготовить для тебя большой сервиз севрского фарфора, изукрашенный батальными сценами. Люблю тебя и жду. По получении сего выезжай. Шлёт тебе привет Платон Александрович. Он тоже любит и ждёт тебя». Какой сервиз, какой Платон?.. Платон Александрович — в награду...
— Ха-ха-ха!.. — Потёмкин рассмеялся диким смехом. — А вам... А для вас, граф, какой награды просить у императрицы за подвиг бесценный?
Суворов гневно взглянул на Потёмкина:
— За меня просить, князь, вы не мочны. И наградить меня может один лишь Бог. — Он пошагал напрямик через порушенные стены и заборы.
15
Поперёк санной дороги торчала триумфальная арка, украшенная ёлочными лапками, искусственными цветами, по ней шла надпись: «Благословенному вождю благодарная Россия». Шеренги солдат стояли по обе стороны дороги. У дворца губернатора толпился народ — мундиры, рясы, поддёвки, шубы, меховые шапки, картузы, лапти. Его превосходительство господин губернатор в мундире и при орденах, без головного убора собственноручно распахнул дверцу подкатившего дормеза.
Барабаны били «честь». Ухали пушки. Орало воронье. Оркестр играл гимн. Восторженная толпа орала:
— Виват Потёмкин, князь Таврический!
— Виват победитель!
Потёмкин вывалился из кареты, небритый и нечёсаный, в халате, под которым не видно было даже брюк, в башмаках на босу ногу.
— Благодарные жители города Могилёва... — начал речь губернатор, но Потёмкин, будто и не замечая его, подошёл к красавицам, державшим хлеб-соль, принял, вяло чмокнул одну, другую в щёку и поднялся по ковру на крыльцо.
Обескураженный, но не утративший улыбки губернатор, заспешил следом. Потёмкин шёл прямиком к парадному залу — перед ним услужливо распахивали двери. Молча подойдя к столу, он сел в кресло, приставленное сбоку. Пола халата сползла, открывая колено, белевшее под ним.
Губернатор встал впритык, так, чтобы прикрыть срам.
— Ваша светлость, высоко- и благоурожденный князь Григорий Александрович Потёмкин, ваше гетманское высокоблагородие, наместник, покоритель и победитель Крыма и Тавриды, объединитель кавказских земель, надежда и слава России!.. Свою дань признательности и благодарности в сей святой для нас день приезда все сословия Могилёва и губерний спешат сказать вам слова благодарствия и поощрения в делах...
Надежда и слава России сидел мрачный, с видом полного отсутствия, ибо в ушах его неотступно звучала музыка — нестройный хор капральских дудок и труб, военных барабанов, через которые пробивалась грустная, с трагическим надрывом мелодия.
Подходили люди, говоря что-то и поднося дары, — священник, дворянин, купец, мещанин, крестьянин. Лишь кадушка мёду, поднесённая крестьянином, была замечена Потёмкиным.
Он сказал:
— Ложку.
И тотчас из уст в уста: «Ложку... ложку... ложку...» Из рук в руки передавали ложку. Кто-то её поцеловал. Губернатор и крестьянин умильно глядели, как рука светлейшего зачерпывала мёд и отправляла его в рот, потом ещё — вовсе восторг в глазах. Светлейший причмокнул губами и спросил:
— А щи есть? Отменный мёд.
Из уст в уста — с восторгом, восхищением, радостно: «Отменный мёд... отменный мёд... отменный...» Это уже на дворе, в толпе: «Щи, щи, щи...»
Сословия умильно глядели, как благословенный вождь наливал в предусмотрительно поданную на золотом подносе чару щи из бутылки и пил, пил, пил...
— Превосходные щи!
«Превосходные щи... превосходные щи... превосходные...» — отдаётся в морозном воздухе. Светлейший сел, прикрыв глаза. Мелодия налаживалась, звучала всё стройней, и уже можно было угадать минорный напев Моцарта, прерываемый нетерпеливым зовом дороги, — его настойчиво пытался внушить почтовый рожок.
«Почивают... почивают... почивают...»
Потёмкин открыл глаза.
— Благодарствую и благословляю! — Встал, размашисто перекрестил собравшихся в зале, обнял губернатора, похлопав по спине («Похлопать изволили... похлопать... похлопать...»), и пошёл к выходу, кидая кресты налево и направо.
На крыльце приложился к иконе, которую держал знатный иерей, и нырнул в дормез. Кони тронули.
Толпа вяло крикнула:
— Ура...
16
Скользила карета от версты к версте, от костра к костру, от смоляной
