— А ну слазь, немтура проклятая, выблядок! — заметался под могучим деревом Потёмкин-старший. — Слазь, кому говорю!
Гришка, не обращая на отца никакого внимания, устроился поудобнее на широкой ветке и, вытащив из-за пазухи ветчину и кусок хлеба, начал быстро и сосредоточенно жевать.
— Запорю стервеца... — доносилось снизу, — шкуру спущу... Вот сейчас дробины принесу и достану тебя, сучонка...
Гришка опасливо посмотрел вниз и полез выше, голые ноги его краснели, как лапы у аиста.
— Думаешь, не достану? — надрывался отец, потом вдруг сменил тон: — Слазь, ну, слазь, Гришенька, околеешь на ветру... Ишь, стервец, слышит всё, понимает, только, вишь, разговаривать не желает... — Снова свирепея, гаркнул: — Слазь, стервец, кому сказано!
И вдруг сверху донёсся отчётливо и внятно мальчишеский басок:
— И когда ты уймёшься, кобелина сивый? Совсем извёл ревностью жёнку, неча было молодую брать...
Изумлённый Потёмкин, будто боясь спугнуть наитие, зашептал:
— Слышь, мать, слышь? А, подлец этакий, а я-то думал, уродина какая, уже за доктором собрался, а он, вишь, всё знает, всё болтает.
— Шпыняет её, шпыняет, — ворчат Гришка, сидя на ветке, — а сам половину девок на деревне обрюхатил.
— Дарья, слышишь?
— Да уж слышу, слышу, лучше бы мне уши позакладывало... Такой позор от дитяти...
— Всё с твоего голоса, с твоего наговора!..
— Жрать здоровы, — неслось с дуба, — а работать так вас нету, волк твою мать поял! Хочешь кусочек ветчины?
— А сквернословить от кого научился, не от тебя ли? — сквиталась подбежавшая Дарья Васильевна. — Яблочко от яблоньки, видать, далеко не укатится...
А Гришка вдруг запел голосом чистым и звонким, со слезой, как поют старцы на ярмарках:
— Хо-о-дил я, бродил по чужо-о-й стороне, все страсти невмолчно кипе-е-ели...
Александр Васильевич оторопело замер, по щеке скатилась слеза.
— Ах ты, шибеник, паршивец, сукин сын... Это ж какой голосок ангельский... Ну, теперь держись у меня — в ученье зазорного, в ученье... Гришечка, сыночек, спускайся ко мне, цукерочку дам... заедку царскую...
Но Гришка, устроившись поудобнее, подобрал голые пятки под зад и, охватив руками шершавое тело дуба, глядя на золотую полоску вечерней зари, полыхавшую огнём, самозабвенно пел.
5
— А теперь, майн либер Питер, давайте совершим путешествие из Петербурга в столицу древней Римской империи... — Учитель, тощий немец в чёрном парике с буклями, чёрном же фраке и серых панталонах, расхаживавший по классу, остановился, скрипнув башмаками, и поправил очки. Потом, искоса и быстро взглянув на наследника, продолжал: — Мы не будем двигаться по дороге, а отправимся в путь на волшебном фаэтоне, который способен преодолевать реки, горы, леса и болота как бы... — немец сделал неопределённое движение рукой, — по воздуху.
У Румбера, стоявшего возле двери и исполнявшего обязанности дядьки, — верзилы в форме драгунского офицера, удивлённо полезли вверх брови, отчего его устрашающая поза — сложенные на груди руки и расставленные циркулем ноги — приобрела совсем другое значение. Лишь ведро с прутьями для порки, находившееся возле ног, напоминало о его нелёгкой профессии.
Учитель наклонился, смахнул с серого чулка невидимую пылинку и, выпрямившись, теперь уже в упор уставился на своего ученика:
— Прошу, ваше императорское высочество, назвать, через какие реки, горы и государства понесёт нас сей чудный экипаж, как зовутся столицы тех государств и народы, населяющие их. — И добавил с некоторой тоской в голосе: — Прошу вас подумать и соблаговолить показать их на ландкарте.
Пётр, вялой рукой взявши указку, подошёл к бронзовому глобусу, крутанул его, задумчиво глядя на мелькание линий и бликов. Слегка оживившись, крутанул ещё. Замер, уставясь в мятущееся золотое пятно и слегка покачиваясь с пятки на носок и обратно.
— Герр Питер, к карте... — совсем безнадёжно вякнул немец.
Скользнув тусклым взором по испещрённому линиями и цветными пятнами полотну карты, висевшему на стене рядом с многочисленными гравюрами и картинами (преимущественно батальной тематики), наследник престола российского уставился в высокое окно. Двое солдат расчищали лопатами снежную заметь, третий подгонял остатки снега метлой, шаркая по мостовой. Взмах налево, взмах направо, взмах туда, взмах сюда, налево... направо... туда... сюда...
...Сын дщери Петра Великого и герцога Голштинского, его высочество великий князь Пётр Фёдорович, наследник русского престола, рано стал сиротой и воспитывался под сенью прусского двора Фридриха II в резиденции епископа Эйтинского. Воспитателями Карла Петра Ульриха, герцога Голштинского (так его тогда называли) были камергер Брюммер, ловкий и умный царедворец, исполнявший впоследствии обязанности посла при сватовстве принцессы Фике, и драгунский офицер Румбер. И тот и другой остались при наследнике и в России.
Прусскому духу, известному всей Европе и привитому с таким старанием наставниками, остался верен русский наследник и после приезда в Россию, и после принятия православной веры. Любимой игрой Петра была игра в солдатики — оловянные, деревянные, картонные, крахмальные. Даже после восшествия его на престол для игр в солдатики был отведён специальный покой, в котором на узких столах выстраивалось игрушечное войско, оснащённое специальными устройствами для воспроизведения стрельбы.
Уже давно подмечено, что династические браки нередко оставляли после себя отпрысков, мягко говоря, неполноценных. То ли сказывалось многократное кровосмешение, то ли природа отдыхала на детях творцов истории, но факт остаётся фактом — Карл Пётр Ульрих, ставший после крещения Петром Фёдоровичем, был, как говаривал о своём воспитаннике камергер, а теперь гофмаршал великокняжеского двора Брюммер, «немношко идиот». В периоды особого расположения он нежно говорил своему подопечному, обладавшему недюжинным упрямством: «Я вас так велю сечь, что собаки вашу кровь лизать будут. Я был бы рад, если бы вы подохли сейчас же». На что принц, испытывавший к наставнику подобные же чувства, неизменно отвечал: «Если ты ещё раз посмеешь меня ударить, я проколю тебя шпагой». Но на этом заявлении и заканчивалось его сходство с сильными мира сего, ибо наследник отличался не только тщедушием и малым ростом, но и незрелым умом, совершенствование которого остановилось в детстве на уровне удовлетворения инстинктов и примитивного общения с людьми. Тем не менее это не мешало ему пить неумеренно вино, в особенности пиво, и безудержно табачничать, что усугубляло его неспособность к воспроизводству рода.
— Ваше высочество, я вынужден отметить, что сегодня вы неудовлетворительно отнеслись к своим обязанностям, о чём, согласно инструкции, обязан донести её императорскому величеству и подвергнуть вас наказанию. — Пётр пожал узкими плечами, выражая полное безразличие, но учитель продолжал нотацию
