— Так ведь, матушка, по-детски всё это, из давней дружбы...
— Гляди, кабы с дружбы детской она тебе яичко в подоле не принесла. Он-то немочен, мой дурачок, да вокруг голштинцев толпы... Сколько их нынче в Раненбауме?
— Уж за пол тыщи перевалило, — дала справку Елизавета Ивановна. — Ваш ход, матушка.
— Сейчас, дай подумать. — Елизавета перебирала карты. — Пожалуй, девятка виней пойдёт, на! Ты скомандуй иностранной коллегии, чтоб более ни одного в Россию не пускали. Ишь ты, дурак дураком, а полк собрал под свою руку... Надо гетману сказать, чтоб ещё гвардейцев сотню к Раненбауму подтянуть. Разве что в Петергоф... Распорядись, Мавра...
— Ладно. — Мавра, откинув голову, рассматривала свои карты, искоса взглядывала на картишки Елизаветы Ивановны, благо та держала их не тая... — А мы вашу девяточку валетиком — раз! Я думаю, матушка, Понятовского после конфуза надо бы спровадить до дому. А, Ивановна?
— А валетик-то у меня ещё завалялся, тяни, матушка, тяни. Только насчёт Понятовского аккуратно чтоб. Может, Елизавета Ивановна, насчёт климата петербургского, тяжек, мол, ему... а?
— Можно и климат, — согласилась «министр иностранных дел». — Твой ход, Мавра.
— Сейчас, подружка, сейчас я тя уважу... — Мавра на миг взглянула в сторону Воронцовой, та кивнула быстро, еле заметно. — Сейчас я похожу... король! Докладывает следствие досконально уж, что в отступе Апраксина от Кёнигсберга окончательно Бестужев виноват.
Елизавета, в свою очередь, кивнула «министру иностранных дел»:
— Не жалей козыря, отобьёмся... Шуваловы во всём видят вины Бестужева.
— А ты, матушка, полюбопытствуй у начальника Тайной канцелярии. — Лисья улыбка окрасила лицо советницы Воронцовой. — Депешку-то он послал Апраксину: матушка, мол, безнадёжна, поостерегись усердства, коль взойдёт на трон Петрушка, наплачешься за урон королю прусскому. Ну, Апраксин бросил обозы и побег...
— Выходит, гибели моей желали? — Елизавета сжала карты колодой.
— И ещё доводят, что замыслил вместо Петруши на трон возвести Екатерину, обвенчав с узником Иванушкой, а Петра Фёдоровича с Павлушкой, ейным сыном, в Голштинию отправить, пусть, мол, родовым правит.
— Может, брехня? — с надеждой сказала Елизавета.
— Готова крест целовать... Старый лис соглядатая заслал в Шлиссельбург, дабы Иванушку беречь, да не знает, что то — мой человек.
— Выходит, перехитрила русская баба шведского стратега?
Елизавета одобрительно засмеялась, комитет дружно поддержал, обнажив кто зубы, а кто остатки оных.
«Министр иностранных дел» решила подлить масла в огонь:
— И ещё сказывают, Екатерина с Апраксиным в переписке.
— То ведомо, — сухо оборвала её Елизавета. — Значит, так: Понятовского домой, Екатерину перевести на жительство из Раненбаума в Петергоф, подале от голштинцев, и накажи гетману, чтоб берегли пуще глаза, особливо от иностранцев, в Раненбауме караулы удвоить. Расшалился не в меру Петруша... Кой праздник ближайший у нас, Карловна?
— Рождество Пресвятой Богородицы.
— Надобно мне, с силами собравшись, совершить парадный выход на моление в Казанский собор, явиться народу, а то, вишь, хоронят меня. Нет, господа, мы ещё дадим дыму!..
— А насчёт узника? — напомнила Мавра.
— Беречь пуще глаза... Господи Боже милосердный, спаси и помилуй убогого...
Шувалова не утерпела:
— Может, насчёт Бестужева...
— То моё дело, — оборвала Елизавета. — Обер-прокурора ко мне.
2
Начальник Шлиссельбургской крепости князь Чурмантеев стоял, прислонясь к стене, в ожидании, пока узник окончит трапезу. Аристократического в князе, прямо скажем, было негусто. Разве что аккуратно оправленные подусники да тщательно ухоженные усы, а так — солдат солдатом. Костист, широколиц, носат. Мундир хоть и гвардейский, но заношенный, капитану следовало б одеваться и поприличнее.
Узник, тщедушный и долговязый, одетый в нательную холщовую рубашку, обросший длинными, хоть и тонкими волосами, с лицом, опушённым редкой и неопрятной растительностью, выглядел подобно цветку, выросшему во тьме подвала — худосочному и белёсому. Бросая по сторонам жадные взгляды, он ел хищно, охватив миску ладонями, и при этом не то урчал, не то бормотал невнятицу. Вылизав миску, принялся скоблить дно ложкой. Чурмантеев ласково проговорил:
— Будет уж, Иванушка, а то миску продырявишь. Давай посуду. — Узник протянул князю миску, а ложку, словно бы невзначай, сунул за пазуху. — Не дури, отдай.
— Циво отдай? — Узник глянул на Чурмантеева искоса, хитро улыбаясь и застенчиво пряча глаза. Детская шепелявость совершенно не вязалась с обликом взрослого мужчины. — Вись, нету, нетути...
— Не дури, не дури, Иванушка. Не велено иметь тебе предметы, коими вред себе сотворить можешь. Давай ложку.
— Нету, нету, нетути, — запел Иванушка, разводя по-детски ладошками.
— Будет играться, слышь.
— Тю-тю...
— А вот счас пристав с палкой придёт, будет тебе тютю, — начал сердиться Чурмантеев.
— Не надо пристава, дяденька, бить будет... Больно, ох больно, — заскулил Иванушка, но ложку с готовностью вернул.
— Никто тебя не тронет, не бойсь. — Чурмантеев погладил узника по редким волосам. — Только начальство слушай.
— Можно войти?
И Чурмантеев и узник вздрогнули — сквозь дверь протиснулась Поликсена.
— А вы... — растерянно пробормотал Чурмантеев.
— Я кафтан Безымянному подладила, надо бы примерить.
— Уйдите, уйдите! — замахал руками Чурмантеев. — Сюда не положено...
Но Поликсена уже вошла, и узник бросился к ней, подполз на коленях.
— Мати Пресвятая Богородица ангела прислала, ангела. Дошла молитва! Ангел прилетел, ангел...
Чурмантеев вовсе растерялся. Схватив кафтан узника, отбросил в сторону и стал поднимать коленопреклонённого Иванушку, но тот обвис кулём и бормотал:
— Ангел, ангел...
Она смотрела на узника и что-то шептала, может быть, молитву, а он норовил прикоснуться к краю белого платья.
— Да уйдите же вы! — гаркнул Чурмантеев. — Не велено!
На крик вбежал пристав Власьев.
— Убери её, — приказал Чурмантеев, но Поликсена уже выскользнула. — И чтоб впредь не пущать!
— Я, ваше превосходительство, думал...
— Думать не твоё дело. Исполнять!
— Слушаюсь! Там, ваша светлость, гонец из Петербурга, вас ожидают.
Иванушка, стоя на коленях и подняв глаза к небу, молился страстно и истово.
Чурмантеев, запыхавшись, вбежал в помещение гауптвахты. Навстречу ему, отделясь от окна, шагнул начальник Тайной канцелярии Шувалов.
— Ваша светлость! Что же без предуведомления?..
— Я инкогнито с особым поручением. Вот приказ её императорского величества Елизаветы Первой относительно узника Безымянного. Беречь пуще ока, без её личного дозволения, скреплённого государственной печатью, никого не пускать к нему. А буде кто попытается проникнуть силой или, паче чаяния, отбить из-под караула, живым в руки не давать.
— Господи Боже мой! — Чурмантеев перекрестился.
— Это хорошо, господин старший пристав, что Бога помнишь, но воля монаршья выше. Ежели что — твоя голова с плеч.
— Храни, Господи, — перекрестился князь. — Службу понимаем... К чаю останетесь? У меня компания приятная, дама-с, гувернанткой при детях...
— Госпожа Пчелкина, что ли?
— Вы
