— С нашего дозволения...
3
Екатерина сняла с пальцев вышивание и подошла к зеркалу, приложила ко лбу лоскут голубого бархата, шитого бисером. Готовился, как можно было понять, кокошник, работа делалась основательно, тщательно, аккуратно. Почти всё голубое поле покрывал затейливый узор, взблескивали алмазы, туманно светился жемчуг. Она поворачивала голову и так и этак, приглядываясь, к лицу ли убор. В дверь тихонько поскреблись, послышалось:
— Мяу, мяу...
Екатерина насмешливо и неприязненно скривилась, но ответила:
— Мяу... мур-мур...
В дверь бесшумно проскользнул Лев Нарышкин. Стараясь идти мягко, по-кошачьи, он вертел упитанным задом, свесив руки перед грудью на манер лапок. Кривляние немолодого уже мужчины было противно, но он не уловил насмешки во взгляде подруги юности и продолжал кошачьи ужимки. Приблизясь, чмокнул Екатерину в открытое плечо. Она поёжилась и сказала сухо:
— Неужто великий князь от плошки прогнал?
— Като, солнышко моё, драгоценное, мил дружочек, почто так надменна? — И опять чмокнул щедрыми губами на сей раз в шею.
Екатерина снова нервно дёрнула плечами и выговорила:
— Перестань паясничать, сивый уже, а всё мальчишничаешь.
— С кем поведёшься, от того и наберёшься. Я в свите муженька твоего, а там всё игры — то детские, то взрослые. И все в солдатики. А то и в пьянку.
— Не он ли прислал пакость какую сотворить?
— Нет, горлица моя, по своей воле. — Ещё поцелуй.
Екатерина несильно шлёпнула Нарышкина лоскутом по лицу.
— Успокоишься ли, шут гороховый? Говори, с чем, явился, часу нету — позавтрему машкерад, а у меня ничего не готово.
— С шутами, горлица моя, ссориться опасно... Дай ещё локоток, иначе новинку не скажу, а новинка — ой, новинка.
— Ну, целуй уж, целуй, насильник. — Екатерина, смеясь, протянула обе руки.
Нарышкин испустил радостное «мяу-мяу» и принялся выцеловывать руки, приговаривая:
— Дай эту сперва. Канцлер Бестужев пал... Теперь эту. Взят под арест... Теперь снова ту. Обвинён в измене... Эту. Хотя вины неизвестны... Поберегись, нити тянутся к тебе.
В лице Екатерины не дрогнуло ничто, но руки она отдёрнула.
— Будет, будет, всю исслюнявил. А я-то думала, и верно, новости. — Екатерина приложила кокошник ко лбу: — Нравится?
— Парсуна писаная... Ох-ох, парсуна!.. Я побегу, пташечка, а то хватится изверг, что отвечу? — Дойдя до двери, обернулся: — Ты кокошник изнанкой представила, кисанька. Не умеешь притворяться.
Едва за Левой закрылась дверь, Екатерина отбросила шитьё, кинулась к платяному шкафу, вытащила несколько листков бумаги, припалила, бросила в камин. Молча переворачивала чернеющие листы, бумага горела долго и неохотно — была отменно плотной и влажной от осени. Отблески пламени играли на лице. Принюхавшись, кинулась открывать заслонку, распахнула окно. В дверь постучали. Екатерина схватила кокошник, приложила ко лбу, отвернулась к зеркалу.
— Войдите.
Вкатилась камер-фрау Шаргородская.
— Ваше сиятельство, здесь тоже дымом пахнет?
Екатерина принюхалась.
— Вы правы. Это с улицы, наверное, листву жгут... Мне идёт?
— О да.
На этот раз кокошник был показан лицевой стороной.
4
Застолье уже распалось. Кто-то дремал, облокотившись о стол или устроив лицо с возможным уютом в салатнице. Двое голштинцев в углу усиленно хлопали друг друга по плечу, выясняя важный и в те времена вопрос: ты меня уважаешь?
Были дремлющие в креслах. Один колотил себя по животу и при этом приговаривал: «Бум-буру-бум! Бум-буру-бум! Бам-бара-бам-бара-бам!» Немцы всегда были пристрастны к барабанному бою и были весьма искусны в нём.
Вальяжный и рыхлый барин в цивильном играл с белокурым и голубоглазым мальчиком в шахматы. Барин — воспитатель Павла, сына Екатерины и будто бы Петра, граф Никита Иванович Панин, вельможа и дипломат. Современники отзывались о нём как о чревоугоднике, бабнике, ленивом в делах и мыслях, сибаритствующем барине и ещё как о человеке, обладающем глубоким и масштабным умом. Павлуша, он же великий князь Павел Петрович, наследник трона во втором поколении, был мальчик тихий и милый, но в соответствии с ритуалом являлся ко двору в свои восемь лет в мундире, при шпаге, в орденской ленте и при знаке кавалера ордена Андрея Первозванного, награждали которым лиц императорской фамилии, другие награды шли августейшим отпрыскам по случаю именин, крупных событий в жизни государства и по иным поводам, случалось, и без поводов, а из капризов.
В данный момент его высочество, наследник наследника престола, сражались в шахматы со своим воспитателем, а папенька, то есть старшее императорское высочество и наследник престола, положив руки на плечи голштинцев и примкнувших к ним шталмейстера Льва Нарышкина и обер-гофмейстера, начальника Тайной канцелярии графа Андрея Шувалова, раскачиваясь, пели нечто громкое и ритмичное на немецком языке — в духе доброй немецкой привычки, означавшей единение всех дойче. К поющим подошёл лакей, предлагая вино. Ансамбль дружно потянул руки к бокалам.
— Айн, цвай, драй! — Пётр опрокинул рюмку в рот, остальные последовали его примеру. Пётр снова взял вино и обратился к лакею: — А ты, русски холопски юнош, хотел бы покушать такое вино?
Смущённый обращением великого князя, мальчишка-лакей залепетал:
— Я, ваше императорское высочество... Как то есть, не могу знать, ваше императорское высочество...
— Великий князь угощает, пробуй. — И Пётр выплеснул вино в лицо лакею, красные струи стекали по лбу, бровям, слепя глаза, расплывались кровавыми пятнами по белому пластрону. Лакей стоял, не шелохнувшись, Пётр захохотал: — Ещё попробовай?
Нарышкин инстинктивным движением перехватил руку великого князя:
— Герр Питер, Павлуша, наследник...
Мальчик, оторвав взгляд от шахматной доски, недоумённо смотрел на родителя. С пьяной непредсказуемостью Пётр сменил веселье на гнев:
— Ты, свинья, поднял руку на великого князя. Штелль гештандт! Смирно! Стоять!
Опомнившийся Нарышкин забормотал:
— Я, ваша светлость...
— Молчать! Граф Шувалов, бунт! Выпороть дерзнувшего поднять руку, тут же, сей момент!
Коллеги по вокальному ансамблю схватили Нарышкина и с хохотом поволокли на диван.
— Капрал! Шпицрутен!
Из-за двери, как чёртик из бутылки, выскочил капрал с пучком розог.
— Ваше императорское высочество. — Пётр обернулся на голос, перед ним стоял Панин, державший за руку Павлушу. — Сын хочет пожелать вам спокойной ночи, час поздний, нам пора идти. Вы позволите? — с поклоном спрашивает Панин — ишь, толст-то толст, а спина гибкая, как лозинка.
— Сын, говоришь? — Пётр с трудом приходил в себя после приступа гнева. Опустив на голову мальчика ладонь, неприязненно посмотрел на него. — До-ро-гой мой сын! Сто тысяч принёс! — Пётр хохочет. — Спокойная ночь желать, да? — Мальчик что-то лопочет, но из-за шума не разобрать. — Тихо! — гаркнул Пётр.
— Спокойной ночи, папенька, — нежным, почти девичьим голоском произнёс мальчик, — и пусть пребудет с вами благословение Божие.
— Карош мальтшик... А где твоя мама?
— В Петергофе, папенька.
— Нарышкин! — позвал Пётр. Экзекуторы освободили графа, и тот
