— Цыц, негодная!
Собачка, не обратив внимания на окрик хозяина, продолжала тянуть свою надрывную песнь. Пётр выпростал ноги из-под перины, свесил их с кровати и всё так же, не открывая глаз, принялся растирать грудь, ожесточённо скрести её ногтями.
— Цыц, ферфлюхтер вольф... Иди сюда, иди, ком хир, ком хир. — Собачка поднялась и заковыляла прочь от кровати. — Не хочешь... — Пётр посмотрел ей вслед. Лицо его, корявое, с набрякшими подглазьями, жёлтое и плоское, было страшным. Он зевнул яростно и со смаком, громко крикнул: — Нарциска, Нарцисс! Бира давай, пива. Нарцисс, бира!
Любимый арап Нарциска вбежал с подносом в руках, налил пива в бокал. Пётр выпил, Нарциска взялся за другую бутылку, но Пётр, нетерпеливо выхватив её, выпил из горлышка. Передохнул, удовлетворённо сказал:
— Перфект, аллее перфект. Карашо! Зови кауфёр, туалет делать будем. — Накинул халат, попробовал спеть: — Ляля, ля-ля, ля, ля-ля... Нехорош голос. — Снял со стены скрипку, коснулся струн смычком, псинка сейчас же ответила воем. — Цыц, шреклихерхунд!
— Можно к тебе? — в спальню вплыла Лизка. Она также была в халате, скрадывавшем контуры и объёмы располневшего тела, но уже более или менее прибрана, хотя современники отмечают её постоянное неряшество и, пардон, дурной запах, исходивший от неё. Но будем милостивы и снисходительны к этой чете в последний день их величия. — Не успел глаза промыть, а уже за скрипицу свою...
— Сегодня, Лизхен, мне надо быть в форме. Мы нынче приглашены на обед к любимой жёнушке Екатерине. Сегодня я дам ей последний концерт. А после концерта поручу заботу о ней моим любимым голштинцам...
— На какой предмет?
— Они найдут в ней некоторые предметы, представляющие интерес для солдата, оторванного от жены. — Он грубо захохотал.
— Ты что, Петруша! — испугалась Лизка.
— Да-да, я исполню слово, данное ей. И сегодня я представлю двору мою новую жену. Надевай всё, что есть лучшего!
— Питер! — Лизка обрушилась на тщедушное тело Петра. Мопсинка снова завыла. Пётр швырнул в неё туфлей.
— Цыц, дурочка! Не плакать надо, кричать: виват Елизавета!
16
Под сигнальным колоколом у моста через ров, ограждающий расположение полка, с ружьём на плече стоял часовой. Екатерина в сопровождении Алёхина вступила на мост.
Лицо часового расплылось в улыбке, он взял на караул, и это стало как бы сигналом: ударил полковой барабан, ему ответили ротные. На плацу Екатерину встретил Кирилл Разумовский в мундире полковника-измайловца — подлетел на коне, лихо спешился, поклонился:
— Доброе утро, Ваше Величество, государыня российская.
— Не преувеличивайте, граф. — Екатерина протянула руку для поцелуя.
— Это мы подправим, Екатерина Алексеевна.
Григорий Орлов с группой офицеров привели чуть ли не силой древнего полкового священника отца Алексия в полном облачении. Вынесли из церкви и поставили аналой. Между тем на плац сбегались роты. Признаться, людей в них было маловато — гвардия дисциплиной не отличалась, и это было не построение полка, а скорее построение представителей полка, — но важно не действие, а результат, не так ли? Недостаток людей возмещался усердием.
— Виват Екатерина!
— Присягать матушке Екатерине!
— Надёжа ты наша и избавительница!
— Ура!
— Полк, к присяге!
Екатерине подвели коня, подняли её в седло, она привстала на стременах, чтобы казаться выше.
Капралы подровняли ряды.
— Гвардейцы! Я явилась к вам за помощью! Опасность вынудила меня искать среди вас спасения. — Екатерина вглядывалась в лица людей — слушают ли, слышат ли?
Издалека не видно было, что губы её дрожат и что она на грани срыва, с трудом удерживает слёзы — ведь на карту поставлена жизнь. В этот миг, в это утро глазами немногих солдат и офицеров на неё смотрит вся Россия, огромная и чужая страна, которую она признала своей единственной родиной и которую ей предстоит взять в эти побелевшие от напряжения маленькие руки. Проигрыша быть не может, ибо проигрыш — смерть. Она возвысила голос:
— Советники государя, моего мужа, решили без промедления заточить меня и моего сына в Шлиссельбургскую крепость. — Голос сорвался, она сглотнула слезу и кинула не просьбу — мольбу: — На вас надеюсь, вам верю... От врагов было одно спасение — бежать к вам. Вы, гвардейцы, единственная надежда и опора. Окажете ли помощь мне и сыну моему?
— Жизнь положим, не выдадим! — зычно крикнул Алёхин. — Верно, гвардия?
— Веди нас, всех веди!
— Смерть голштинцам, смерть врагам!
— Смерть немчуре!
Екатерина вскинула руку, и полк утих.
— Никого не трогайте, наше дело Божие, и не годится его кровью поганить.
— Верим тебе, матка!
Запел рожок. Разумовский вскочил на коня.
— Полк, к присяге её императорскому величеству Екатерине Второй готовьсь! — Выждав время, пока станет тихо, слез с коня, встал на колени перед священником и сказал: — Клянёмся тебе в верности, императрица наша, и в том целуем крест.
Священник прошёл с крестом вдоль коленопреклонённого строя, осеняя крестом гвардейцев, окропляя их и давая каждому целовать крест.
Екатерина, пустив коня в галоп и воздев руку, поехала с Разумовским вдоль строя.
— Освободите волосы, — шепнул он.
Она лихо сдёрнула и отбросила треуголку, и по ветру заструился мощный поток тёмно-русых волос.
Так, с поднятой рукой и развевающимися волосами, она проследовала перед немногочисленным строем полка и повела измайловцев по городским улицам, где к ним примкнули другие полки, солдаты, оказавшиеся вне строя, и толпы люда, к Казанскому собору под благословение митрополита, потом на Дворцовую площадь, охваченную полукаре гвардейцев-конников, здесь она остановилась в центре, взялась за шпагу, пытаясь вытащить её, но, увы, шпага оказалась без темляка.
— Темляк, темляк, — шорохом прошло по строю.
Из переднего ряда конногвардейцев вылетел на вороном коне рослый, круглолицый вахмистр. Улыбаясь застенчиво и преданно глядя в глаза, он снял темляк с собственного палаша и, приподняв шляпу, подал его Екатерине.
— Вы, опять вы, студент?
— Опять и всегда, Ваше Величество. — Он поклонился.
Она в ответ сердечно улыбнулась. Потёмкин тронул своего вороного, намереваясь отъехать, но конь прошёл ровно столько, чтобы стать ухо в ухо рядом с белой кобылкой императрицы: он держал строй. Вахмистр дал шенкеля, конь вздыбился, совершил оборот и вновь занял строевую позицию.
— Строевой конь, Ваше Величество, — как бы извиняясь, сказал Потёмкин.
Но она ответила с весёлым смехом:
— Судьба... Благодарю вас, — и, салютуя шпагой, пустила свою кобылку, сопровождаемая Екатериной Дашковой, где-то присоединившейся к шествию.
Потёмкин с трудом удерживал вороного, рвущегося
