и он как-то быстро испаряется с почвы. Голая земля и щебень придают какую-то особенную жесткость морозу, а пыль при сорокаградусном морозе кажется отвратительной.
Зато небо исключительно ясное, и солнце сияет на нем нисколько не слабее, чем летом. Днем на солнце темные поверхности, например борта машин, двери домов так нагреваются, что на сильном морозе о них можно согреть руки.
«Дракон» и «Дрезен» шли в последний рейс в Далан-Дзадагад за остатками завезенного на базу имущества. Профессора предпочли железную дорогу самолету и уезжали домой через Наушки.
Для их доставки на границу выделили «Смерча». Попутно «Смерч» отвозил в Алтан-Булак взятых там рабочих и повара.
Не обошлось без приключения. Собрав профессоров, мы укутали их в шубы, расцеловали на прощание. Машина тронулась, мы стояли, глядя ей вслед. Недалеко от наших ворот была неглубокая канава, на которой всегда подбрасывало машины: «Смерч» въехал в канаву, и… раздался громкий хрустящий звук! Я сразу почувствовал, что дело плохо. «Смерч» остановился, Андреев выскочил из машины, и, когда я подошел к полуторке, «диагноз» уже был готов: сорвалась с заклепок передняя серьга задней рессоры – авария исключительно редкая. Под общий смех профессора и рабочие были водворены назад, в квартиру, разоблачены от дох и полушубков. Пока бегали за четыре километра в гараж и оттуда прибыла срочно разогретая вторая машина с набором болтов, прошло три часа, и мы успели пообедать. Еще раз починенный «Смерч» миновал роковую канаву, лихо развернулся на асфальтовом Сухэ-баторском шоссе и понесся в Советский Союз. Профессора и рабочие долго махали нам – грустно расставаться после гобийского путешествия, спаявшего нас хорошей походной Дружбой.
Потянулись однообразные дни, заполненные музейной работой. Я писал тексты, этикетки, составлял таблицы геологической истории и геохронологии. Это все переводилось на монгольский язык и тщательно писалось местными каллиграфами старомонгольской вязью, пока еще более доходчивой для пожилого населения. Параллельно писался текст недавно введенным русским алфавитом. Все это приходилось много раз проверять и переделывать, приспособляя монгольские понятия для палеонтологической терминологии. Очень большую помощь оказывал в этой сизифовой работе Данзан, шесть лет провежший в Советском Союзе. Сам геолог, он отлично понимал все, что требовалось выразить и этикетках и тенетах. Другие монгольские геологи – Гоичик и Цебек – тоже усердно переводили тексты. Эглон перепаковывал коллекции, реставрировал, готовил вместе с механиком Монголтранса железные каркасы для выставляемых в музее костей. Лукьянова разбирала, препарировала, склеивала старые музейные экспонаты, приводя их в порядок.
Государственный музей МНР отвел нам целых две комнаты. Заведующий Палеонтологическим музеем Академии наук СССР в Москве профессор К. К. Флеров, прекрасный художник-анималист, превосходный реставратор ископаемых животных, изготовил для музея МНР несколько картин. Не было случая раньше упомянуть, что профессор Флеров приезжал в Улан-Батор в составе нашей экспедиции, но вынужден был покинуть Монголию, так и не побывав в Гоби, вследствие того что местный климат резко ухудшил его сердечную болезнь.
Невероятный холод царил в помещении музея – бывшем жилом доме Богдо-Гегена[1], с его тонкими стенами. Мы устроили препараторскую в конторе, где топилась печь, но никогда не было тепла из-за того, что дверь все время открывалась, впуская вместе с клубами морозного пара новых и новых любопытных. Здесь же, в маленькой комнатенке, ютился недавно прилетевший в Улан- Батор профессор-археолог С. В. Киселев, изучая отдельные экспонаты, которые приносили ему из морозных выставочных залов.
У Лукьяновой появился ученик – понятливый молодой монгол, которому она поручала менее важные работы. Ученик занимался с энтузиазмом, стараясь полностью овладеть искусством извлечения из породы и восстановления ископаемых костей.
Не раз в течение дня я растирал озябшие руки и подходил к топившейся плите, чтобы погреться и покурить. Не раз в мыслях вставала картина нашего первого посещения музея. В знойный августовский день мы приехали сюда и долго бродили по залам, пока совершенно не измучились от множества интересных впечатлений. Выложенный камнем двор в ограде красных стен с узорной черепицей на коньках был обставлен со всех сторон чешуйчатыми, многоярусными крышами с загнутыми вверх углами и гофрировкой из рядов параллельных валиков, сложенных длинными черепицами. На крышах – медные фигурки птиц и зверей, колокольчики, блестящие в ярком солнце. Золотые колокола на высоких шестах. Плиты с руническими знаками, драконы, извитые запутанными узлами, поразительно тонко высоченные из серого гранита арсланы с разинутыми жабьими пастями и выпученными глазными яблоками. Внутренний храм – с множеством маленьких окошек, окруженных кустами, зелеными и терпко пахнущими. Кирпичная дорожка в середине внутреннего, заросшего удивительно свожен для Улан-Батора травой двора, ведущая от храма к воротам, разрисованным лохматыми золотыми линиями между синих и красных красок – сплетением причудливых драконов. И все это – в блеске знойного солнца, подернутое легкой дымкой нагретого воздуха, словно пеленой тихой лени. Лениво бродили в первом дворе ручные журавли-красавки.
А теперь внутри музея стоял такой свирепый мороз, что казалось гораздо холоднее, чем на улице. Почти все ставни оставались запертыми – мы открывали только необходимые, и в помещениях музея царствовал полумрак. Никогда не забуду отчаянного холода этих мрачных и темных залов! Через полчаса пребывания в музее буквально душа начинала стыть. Приходилось бежать греться в контору, но и там было не слишком тепло. Журавли куда-то спрятались, трава давно высохла, ветер звонко шуршал мерзлыми веточками голых кустов… Я проходил через дворики с фотоаппаратом, засунув под мышки закоченевшие пальцы, и старался как можно скорее сделать снимки: хотелось запечатлеть своеобразную красоту китайской архитектуры.
В музее не было света, и работу приходилось вести лишь в дневные часы. Впрочем, если бы свет и был, все равно нельзя было бы выдержать, работая голыми руками на таком морозе.
Работа двигалась, но шло и время. Кончился ноябрь, проходил и декабрь. Мы постарались завершить работу к двадцатипятилетию Комитета наук.
Теперь уже ничто не держало нас в Монголии. Заготовлялись визы, таможенные документы на наш разнообразный и объемистый груз, подводились последние итоги денежных расходов.
На беду, заболел Аидросов. (Старший шофер никак по хотел проявить уважение к суровому монгольскому климату. Старательный и нетерпеливый (таких очень метко в Сибири называют «заполошный»), Андросов, исправляя машину, простудился и попал в больницу с острым плевритом, пробыв там две недели. Он стал очень слаб, но резкого улучшения так и не наступало. Поговорив с врачами, я решил, что самое лучшее будет вывезти Андросова домой и больше не задерживать отправку экспедиции. Я водил «Дракона» в тяжелых условиях гобийского бездорожья и решил, что смогу провести машину и отсюда, а Андросов поедет со мной рядом в кабине пассажиром и советчиком. Как только появилось такое решение, сразу стало весело: больше не существовало препятствий, и мы могли немедленно возвращаться домой.
В ночь на седьмое января нового, 1947 года все три машины стояли в нашем дворе. Гараж и склад были переданы владельцу – музею Сухэ-Батора. Мы погрузили вещи с вечера, оставив только постели, и улеглись все вместе в жарко натопленной опустелой комнате. Время от времени кто-нибудь из нас вставал и выходил во двор с ключами от машин. Мы должны были выехать спозаранку, До Сухэ-Батора за короткий зимний день надо проехать триста пятьдесят километров по горной дороге, да еще при жестоком морозе. Поэтому мы не могли задерживаться с разогреванием машин: в условиях сорокаградусного мороза это очень продолжительная процедура. Через каждый час заводились тепло укутанные моторы и, поработав с четверть часа, могли стоять еще час…
Я почти не спал, а только дремал, боясь, что очередной дежурный, разморенный теплом, уснет, машины замерзнут, лед порвет радиаторы или рубашки блоков и… тогда беды будут неисчислимы. Ведь мы сдали всю нашу валюту, оставив только на еду до границы, и экспедиция более не располагала никакими средствами. Немудрено, что я не мог рисковать…
Под утро в комнате стало холоднее – тонкостенные монгольские постройки выстывают быстрее наших простых деревенских изб. Укутавшись, заснули оба сменных шофера, и пришлось мне выступать на сцену. Я взял ключи, сунул ноги в меховые сапоги, надел полушубок и шапку. Свет электрического фонарика быстро померк – батарейка застыла на морозе, прекратив свои химические реакции, но я успел завести все машины.
