Утром он обнаружил себя в психиатрической больнице на Пряжке. Приветливые врачи ему объяснили, что он вовсе не сумасшедший, и вообще не больной, а ему просто нужно отдохнуть и адаптироваться к обстановке.
— Вы здесь отсутствовали два года. А за два года в жизни меняется многое. Вы с нами согласны?
— А отчего же не согласиться, — рассудительно отвечал Виконт, — в чужой монастырь со своим гондоном не ходят.
Адаптировался Виконт энергично. Дозвонился до Марата, и тот наладил снабжение сигаретами и спиртным. И главное, доставил все, что нужно для рисунков и живописи. Эти занятия в психушке всячески поощрялись, ибо на художественном рынке рисунки сумасшедших были ходовым товаром и продавались в специальных лавках по приличным ценам. Только вот желающих рисовать, даже и по рекомендации лечащего врача, почти не было.
Далее Виконт начал строить куры одной из медсестер, имевшей неосторожность бросить на него мимоходом короткий любопытный взгляд. Вскоре они подружились и во время ее ночных дежурств стали предаваться любовным утехам.
Следующий этап адаптации был не из простых — нужно было как-то подладиться к заведующей отделением. Рослая дама в возрасте, с усами и низким голосом, в прошлом военный врач, она сохранила армейскую выправку и привычку командовать, что давало Виконту надежду найти с ней общий язык. Держалась она неприступно, неустанно давая понять пациентам, что они для нее — не более чем объекты обработки. Но свои рисунки Виконт сдавал именно ей, и за это обстоятельство можно было зацепиться.
Однажды, складывая его картинки в папку, она недовольно заметила:
— Толку с вас никакого. Вы профессионал. Выдавать ваши картинки за рисунки сумасшедшего может только сумасшедший.
Виконт позволил себе короткий смешок, вытянулся по стойке «смирно» и ответил уставной формулой:
— Виноват, исправлюсь! Разрешите идти?
— Идите, — на ее суровом лице мелькнуло подобие улыбки.
Через неделю, когда он принес уже вполне сумасшедшие рисунки, она произнесла одобрительно:
— Ничего, ничего… вижу, рука пошла. Побольше бы таких пациентов. А то раз-два и обчелся.
— Разрешите вопрос, товарищ заведующая отделением? — вытянулся Виконт.
— Разрешаю. Только зовут меня, между прочим, Мария Федоровна.
— Слушаюсь, Мария Федоровна! Я вот одного не пойму: в лагере художников много, а в психушке — почти нет. А по моим наблюдениям, среди художников, наоборот — сумасшедших много, а преступников нет. Как это объяснить?
— Тонкое замечание, — она улыбнулась вполне по-домашнему, — попробую этот вопрос обдумать.
Результат обдумывания проявился через несколько дней:
— А скажите, больной… хотя какой вы больной, — она даже рукой махнула, — как вас там… Виктор? Отчего бы вам не написать мой портрет? Маслом?
— Почту за честь, Мария Федоровна, — гаркнул Виконт.
Время для сеансов она назначала разное, сообразуясь с графиком своих дежурств. Относительно стилистики никаких условий не ставила, и это Виконту понравилось. Но здесь важно было не промазать, в глубине души — чего она хочет? Наконец его осенило: она должна получить в портрете то, чего у нее не было в жизни — крупицу нежности. Значит, никакого футуризма, кубизма и прочего авангарда. И без позапрошлых веков. Он стал писать спокойно, по-человечески, держа в памяти женские портреты Сомова. Конечно, модель здесь погрубее сомовских, но он знал, как это обыграть.
Когда на холсте стало видно, к чему идет дело, она поставила Виконту свой диагноз, впрочем, добродушным тоном:
— А ты, однако, продувная бестия!
«С тебя бы, дорогуша, Салтычиху писать», — мелькнуло в уме Виконта, но он тут же выбросил эту фразу из головы, помня, что всякая мысль так или иначе выползает на полотно.
Во время сеансов она иногда вставала и на пару минут удалялась за ширму в углу кабинета, после чего в воздухе разливался аромат коньяка. Скоро ей эта игра надоела, и уже в день четвертого сеанса коньяк стоял рядом с ней на столе. Порой она предлагала рюмочку и Виконту.
Он не любил пить на халяву, и в следующий раз у него в кармане случайно обнаружилась фляжка такого же пятизвездочного коньяка. Теперь сеансы делились на две части: сперва собственно живопись, а потом получасовая беседа за коньяком, опять же о живописи. Мотивы были понятны — мадам на ходу пополняла свое образование, поскольку в нынешнем социуме любой приличный человек был просто обязан уметь рассуждать об искусстве. Но Виконт чувствовал, за этим кроется еще что-то. Она его явно обхаживает и рано или поздно чего-то от него потребует. Знать бы, чего. Неужто сексуальных услуг? При этой мысли его передергивало, но он решил — если потребуется, он принесет такую жертву. В конце концов, приказ есть приказ.
Время шло, и настал день, когда портрет был готов. Заказчице он понравился — значит, у нее в голове не совсем пусто, решил про себя Виконт. А через три дня, в привычное время, его опять призвали в кабинет заведующей отделением. Вместо живописи был разговор под коньяк. Она просила подробнее рассказать о Сомове, и вообще, о «Мире искусства», и Виконт тужился, выкладывая все, что мог вспомнить, и щедро присочиняя подробности. Может быть, беседами все и обойдется — забрезжила у него надежда. Но увы, неизбежное — неизбежно.
Покончив с коньяком, она заявила скучающим тоном:
— Ты ведь настоящий художник, жить без живописи не сможешь. Хочу тебя попросить о пустяке — напиши мне Малевича.
— Не губи, матушка-императрица, — заверещал Виконт и натурально забился в истерике. — Что угодно, только не это. Я за него, волчину, два года уже отпахал, срок теперь будет покруче!
— Ну, ты и артист! Да с чего же ты взял, что получишь какой-то срок? Будет твоя картина висеть у меня дома, только близкие друзья и увидят.
— Так от близких-то друзей, матушка, беды и бывают! Все его, Казимира, стараются спрятать, а он, волчина позорный, всегда вылезает, выпрыгивает, высовывается! Ты ведь и сама рискуешь статьей, за сокрытие и недоносительство, а то и пособничество! Не губи себя, матушка-императрица! И зачем тебе этот псих ненормальный?! Я тебе кого хочешь сделаю, хоть Модильяни, хоть Нестерова! Модильяни могу по памяти,
