Она знает, что не права, она знает, что её обоснования слишком слабы, а демоны очень опасны. Но оставить все как есть — оставить демонов наедине с их наказанием она почему-то не может. Не сейчас, когда знает, что их можно попытаться спасти.
— Мисс Виндроуз, это воля Триумвирата, воля Орудий Небес, — Артур повышает голос, — мы сначала посмотрим на прогресс Хартмана и сегодняшних амнистированных, а уж затем будем решать, что делать с Полями.
— Как будто вы мне оставляете выбор, — Агата кривит губы, роняя голову на ладони.
— Агата, посмотри на меня, — это голос Генри, и Агате приходится выпрямиться. — Ты серьезно, да? — глухо спрашивает он, впиваясь в её лицо глазами. — Ты хочешь молиться за всех подряд, чтобы освободить их от страданий.
— Какого черта меня об этом спрашиваешь ты? — вспыхивает Агата. — У тебя три кольца в печати грешника, я даже не помню, сколько нужно истощить душ, чтобы такое заслужить. Если помилования достоин ты, то почему его не достойны те, кто убивал меньше, или те, кто и после ада питался лишь суккубьим манером, но чьи счета превысили допустимые для милосердия уровни.
— Да в том и беда, что помиловали меня, — рычит Генри, вскакивая, и Агата вздрагивает, заметив, как темнеет его лицо.
Генрих выпрямляется и поднимает вверх руку, его пальцы вытягиваются, покрываются черной блестящей чешуей, ногти скрючиваются в уродливые когти.
— Я о себе все помню, — выдыхает Генри, опуская уродливую когтистую кисть на полированную столешницу, — и именно поэтому твоя идея дерьмовая. Одного меня Небеса еще как-нибудь сдержат. А десяток голодных, сильных тварей? Без установленного регламента действий, без четкого понимания какова должна быть частота экзорцизмов, и что вообще с нами делать можно, а чего нельзя — эта идея паршивая.
— Уймись, Хартман, девочка слегка права, — неожиданно произносит Артур, и Генри дергается, аж в лице переменяясь. — Ты же знаешь, что на кресте ты практически мертв, но умереть не можешь — зато все прекрасно чувствуешь. И твое все — это одна бесконечная боль. И между тем, боль та — не слабая, сильнейшая из всех возможных. Если есть на полях те, кто достойны помилования, разве не наш долг избавить их от лишних страданий?
— Ваш долг — отрабатывать свои долги и не ставить под удар чужие судьбы, — ровно произносит Генри и, поморщившись, возвращает руке её человеческую форму, — что будет, если меня при работе в поле сорвет? Если голод отшибет во мне все человеческое?
— Мы справились с тобой один раз… — произнес Артур.
— Вчетвером. Ты не находишь, что таскать на всякий мой выход весь Триумвират архангелов — какая-то нерациональная трата вашего ресурса? — Генри, кажется, вот-вот взорвется. — Вообще, если выбирать между альтернативой вернуться на крест и дать вам освобождать больше голодных ублюдков вроде меня, то я предпочту распятие.
Тут Генри замолкает, вновь забивается в угол дивана, обхватывает плечи руками, будто уже жалеет о своих словах.
— Хартман, ты разошелся, — тихо произносит Артур, — я же сказал, твоя душа получила помилование.
— Ты же знаешь, Арчи, моя душа не стоит и полпенни, — глядя в одну точку, безжизненно отзывается Генри, — но другие здесь работают. Хотят исправиться. Мечтают о перерождении. Нельзя их ставить под удар, — он задевает взглядом Агату, и она внезапно ощущает приступ озноба.
— Девушка не имела дела с твоими подвигами, — голос Артура звучал даже не твердо — несокрушаемо, — я имел. Я семь лет охотился за тобой по всей Англии, три раза ты меня чуть не отправил в Лазарет, и после того как я проследил за твоим распятием — смог с чувством выполненного долга уйти из отдела ангелов-защитников. И если бы мне сказал кто-нибудь, что ты сойдешь с креста и после этого будешь беспокоиться о судьбе тех, кого раньше считал не более чем своей кормовой базой — я бы, пожалуй, отправил такого человека в отпуск, потому что счел бы, что он очень сильно переработал.
— Ты не можешь мне верить, — губы Генри еле шевелятся, — это может быть ложь, я могу пудрить тебе мозги.
— Ты не вернешься на крест, Генри, — мягко произносит Артур, — без вновь совершенных грехов — не вернешься.
— Если таков твой ответ — я же могу и помочь тебе в принятии верного решения, — Генри вздыхает, — все-таки, может, лучше обойдемся без пострадавших?
— Ты спятил, да? — резко спрашивает Агата, и Генри вздрагивает, на его лице проступает боль — концентрированная, сильная. Сложно представить, какая горечь сейчас выжигает его душу.
Он открывает было рот, но Агата вскакивает на ноги.
— Ты можешь быть идиотом, — она встряхивает ладонями и шагает к нему, — но какого черта ты вообще смеешь тут просить возвращения на крест? Мне каково, по-твоему, это слушать?
— Ты забудешь, — шепчет Генри, — ты меня забудешь.
Ладони очень чешутся хлестнуть его по лицу, привести в чувство от накатившего внезапно суицидального приступа самобичевания, на Агата выдерживает этот прилив. Она не хочет его унижать. Она не знает о том, какие грехи стоят за его спиной — и это сейчас не столь важно. Но его осанка, мимика, выражение лица — во всем ощущался его внутренний стержень. Такие мужчины вовсе не прощают нанесенных оскорблений, задень один раз — вычеркнут из жизни навсегда.
— Я не забуду, — кратко возражает она, — не дождешься. Никогда не забуду, вплоть до перерождения, буду всякий раз ненавидеть себя за то, что позволила тебе снова отдаться небесным карам, но я не приду к тебе, Генри, ни разу не приду.
Сама того не ожидая, Агата нащупывает больную точку — лицо Генри резко бледнеет. Губы шевельнулись — Агата даже готова услышать вымученное «Пусть», окрашенное самоубийственным искусственным равнодушием, но Артур покашливает, вмешиваясь.
— Хартман, я очень высоко ценю вот этот весь драматизм, поверь, я знаю, что это все не фальшь, — на этом архангел задумчиво кивает и, выйдя из-за стола, подходит к окну, — но ты на крест сейчас вернуться не сможешь. Оковы просто не станут тебя держать. Твоя судьба определена небесами, ты должен попытаться встать на верный путь. И если ты сейчас назло мне и самому себе попытаешься кому-нибудь навредить — я лично проведу над тобой экзорцизм. Два-три — сколько потребуется, чтоб тебе стало тошно от мысли, что ты причинишь вред чужой душе.
Судя по виду Генри, тошно ему уже сейчас. Он роняет голову на руки, чуть раскачивается взад-вперед, так впиваясь пальцами в волосы, будто хочет их выдрать. Агата присаживает рядом, касается его колена. Его рука накрывает её пальцы таким резким движением, что сердце напуганно подпрыгивает.
— Не бойся, — умоляюще шепчет он и, прикрыв глаза, притягивает её ладонь к своей щеке, прижимается к коже губами.
Артур за спиной вежливо закашливается, напоминая о себе, заставляя Агату чуть покраснеть.
