На ладони капает — мелкие красные капли. Генрих проходится по губам языком, во рту сразу становится солоно. Усмехнувшись идиотской иронии судьбы «Хотел крови — на получи», демон запрокидывает голову, уставляясь в потолок. Кажется, пытаясь встать на правильный путь, ему еще предстоит стать мазохистом.
Война с Миллером не окончена, но на краткое время нынешний момент можно принять за перемирие. Некоторые сражения оказываются важнее их личного соперничества.
Сквозь себя (1)
После экзорцизма Миллера хочется только одного — немедленно удавиться. Отказывают все базовые демонические возможности, особенно пострадал нюх, и без него окружающая реальность кажется безвкусной и пресной. Даже плоской.
Генрих забивается в свою квартирку и долгое время сидит на полу у кровати, запрокинув на неё голову.
Есть у Миллера некая убедительность, после его Увещеваний реально что-то шевелится в душе. Совесть? Забавно. Триумвират, наверное, и не поверит, что у Генриха есть ее зачатки.
А сам Генрих с иронией думает о том, как всё-таки забавно, что именно так всё сложилось. Хотя прошлое в прошлом, Миллер приложил немало усилий, чтобы стать тем, кто он есть, а Генрих… Ему эта работа ещё предстоит. И конечно, результативность Миллера ему вряд ли светит.
Стук в дверь отвлекает Генриха от мыслей. Он по привычке принюхивается, но ничего не чует. Подниматься не хочется, он даже ничего не говорит. Если это соседи-бесы, пускай проваливают к дьяволу. Генрих им и так сегодня бесплатный цирк устроил. А если это она…
Дверь не заперта. Если захочет — войдёт.
— Генри? — тихий и усталый голос, скрип приоткрывшейся двери. Сердце начинает суетливо и нетерпеливо приплясывать.
Генрих прикрывает глаза, загадывает, что если она войдет — значит, эти отношения важны и для неё, а если нет — то с завтрашнего утра он будет адаптироваться в Чистилище без её особой помощи. Сам. И больше не будет на неё рассчитывать. И думать о ней тоже не будет. Это будет плохо получаться, но он постарается.
Дверь закрывается. В прихожей слышны лёгкие шаги. Генрих не двигается с места, не раскрывает глаз, ждёт. Он не ощущает ничего, никаких её эмоций, и от это особенно паршиво. Было бы легче, если бы он знал, что она сейчас чувствует.
Она снова в темной, закрытой одежде, точь-в-точь как в вечер их ссоры. Даже не подозревает, что эти брючки и тонкий свитерок плохо справляются с задачей скрыть фигуру. Отнюдь. К груди и стройным ногам они внимание вполне привлекают.
Волосы убраны, зачесаны в хвост, и Генриху хочется содрать с ее волос эту чёртову резинку, дать свободу ее кудрям, запустить в них пальцы, просто потому что на ощупь они как мягкий гладкий шелк.
— Ты чего на полу? — тихо спрашивает Агата. Она кажется бледной, но неожиданно решительной.
— Так захотелось, — едва слышно отвечает Генрих. Она должна подойти сама. Если сейчас она ощутит себя неуместной — значит, он действительно принимал за действительность слишком малое.
Агата подходит ближе. Генрих прикрывает глаза, слушая её осторожные шаги. Она садится на пол рядом с ним. Нежные ладони касаются его лица. Это уже можно считать за проявление приязни?
Генрих ощущает в кои-то веки, как замирает его сердце, а не чье-то другое. Все-таки чутье и прочие усиленные чувства основательно забивали в нем внутренние ощущения.
— Иди ко мне, — шепчет он, тянет её к себе, устраивает между расставленных колен, обвивает руками, опускает лицо к её волосам. Агата прижимается к его груди — теплая голубка, тихонько поглаживая его ладонями.
— Как ты? — тихонько спрашивает она. — Джон рассказал про экзорцизм.
— Прости, — шепчет Генрих, — недолго я продержался.
— Джо сказал, что ты молодец, — возражает Агата, — что сам попросил экзорцизм, что выдержал весь ритуал и не бросился на него.
Неожиданно для Миллера как соперника Генриха, но… не так уж удивительно для Миллера как того, кем он на самом деле является.
— Я почти придушил его, — бурчит Генрих, — влез в твои документы, кстати, тоже.
Агата замирает, и её сердечко гулко бьётся в ее груди, затем она вздыхает.
— Я не должна этого говорить, — задумчиво произносит она, — но спасибо.
— М? — недоверчиво переспрашивает Генри. — За что, за то, что удержался и не придушил Миллера?
— За это точно… — Агата вздыхает, — не знаю, чтобы со мной было, если бы ты не удержался.
— Почему? — внезапно сиплым голосом переспрашивает Генрих. Сейчас, после экзорцизма, когда демонические чувства отказывают ему, он был как слепой и глухой котенок — и приходится ответы на вопросы получать самым вульгарным образом — задавая вопросы ртом. Она может сейчас ответить, что не хотела потерять Миллера, или может соврать, и Генрих будет вынужден ей поверить. Хотя обычно она ему не врет, разве нет? Разве не это он ценил в ней еще там, на Полях?
— Страшно остаться без тебя, — Агата говорит осторожно, как будто пробирается по топкому болоту, — и я не хочу, чтобы ты вновь испытывал на себе гнев Небес.
В груди растекается что-то теплое, благодарное. Генрих осторожно тянет с её хвоста резинку, распуская волосы, забираясь в них пальцами. Как будто бы тихо, украдкой, но это первая снятая с неё вещь. Хорошо бы, если бы не последняя, но он точно сегодня сам Агату в постель не потащит. Слишком погано на душе, слишком устал, слишком уже хочется её взаимности, её инициативы. Чтобы не чуять это все, не додумывать самому, но ощущать, видеть, слышать…
— Я правильно понял, спасибо ты мне сказала не только за то, что «не сорвался»? — Генрих таки смог сформулировать этот вопрос. Интуиция у него была неплохой, но черт возьми, такой неуверенной без эмпатии-то.
— Я сегодня будто все это пережила заново, — голос Агаты чуть поблек, — страшно и противно, будто наяву встретила Винсента и снова все это… Знаешь, я не уверена, что смогла бы рассказать это тебе сама. И получается, что теперь не надо. Ты знаешь. И можешь сам решить, нужна ли я тебе… такая.
— Такая глупая? — Генрих смеется, беззвучно целуя её в висок. Кажется, между ними трепещет воздух. Какая такая? Из-за одного урода в её смертной жизни она теперь будет считать себя порченной абсолютно для всех?
Ему хочется сказать, что он будет стараться защитить её от всего — и от себя в том числе, но кажется, сейчас это не нужно. Агата находит его губы своими, касается их своим восхитительным язычком, заставив его сердце замереть посреди сложного кульбита. Он с подлинным наслаждением отвечает на её поцелуи, и ему кажется, что он пьет мелкими глотками солнце.
Он остается верен намерению прислушаться к ней, было
