Горбун поставил чемодан на пол, достал из-под плаща фотоаппарат. Старинную надежную машину, не помню, как называется, квадратная вся, а в видоискатель смотреть надо сверху. Стал фотографировать. То есть он один раз сфотографировал – долго крутил у аппарата ручку, потом навел камеру – но не на стену с барельефами, а куда-то вбок, в угол, где ничего и не было, и нажал на спуск затвора.
Щелкнуло. Выдержка большая, отметил зачем-то я.
Потом горбун поглядел на меня.
У меня немного так волосы зашевелились – горбун был слеп, слепого сразу узнаешь. Слепой фотограф. Или глаза больные. Мне показалось, что слепой… Или почудилось. Затошнило, захотелось воздуха, я вышел.
Но не помогло, затошнило сильнее, от его глаз, белые глаза – удивительно тошнотворная штука, как у дохлого осьминога, как у протухшей рыбы. Надо воды попить.
Я направился к стоянке. Навстречу спешил отец с телефоном.
– Ты куда? – спросил отец.
– Пить захотелось, – ответил я.
– Там в багажнике, – отец вручил мне ключи.
В багажнике был портативный холодильник с водой, я выпил пол-литровую бутылку. И еще одну начал. Людей по-прежнему не было.
Через пять минуть вернулся довольный отец.
– Наснимал, – он потряс телефоном. – Редкие кадры…
– А горбун?
– Какой горбун? Там нет никого. Тут вообще никого нет, это поразительно!
Отец еще раз оглядел весь мемориал.
– Может, все в другом месте собрались? – предположил отец. – Тут еще есть боевой бульдозер возле железной дороги, но это в том конце города… Не знаю…
– А охрана где? – спросил я.
Отец пожал плечами.
– Точно испарилась… Слушай, жутко здесь как-то…
Я с отцом был согласен, жутковато. И горбун это, видимо, почувствовал и потихонечку смылся. Все потихонечку смылись.
– Какой странный сегодня день, – сказал отец. – Повезло… А впрочем, хочется есть. Ты хочешь есть, сынище?
Мне не хотелось есть, но и здесь не хотелось оставаться. Поэтому отправились в машину. Отец сказал, что он не помнит, где здесь хорошо кормят, но это не проблема.
– Где-нибудь же здесь должны хорошо кормить? – сказал он. – Мы раньше на вокзале обедали, но там так себе. Знаешь, там недалеко от вокзала есть Парк Бронепоезда, очень поучительное местечко, там бульдозер, я тебе говорил…
Мы поехали в центр, по пути отец рассказывал про то, как во время штурма города бойцы Че Гевары опрокинули с помощью трактора высланный на помощь гарнизону бронепоезд, ну, как-то так, теперь туда пионеров водят. Хотя центра в Санта-Кларе никакого особого и не было, отец сказал, есть главная площадь, все едальни вокруг нее, а сама площадь очень деревенская и уютная. Припарковались возле магазинчика, на саму площадь не пустил полицейский, тут они имелись. И музыка, она доносилась из переулка.
Мы двинулись на эту музыку и за поворотом увидели кафе с выгоревшей в нечитаемость вывеской, что-то про сегундо, бастардо и алые розы. Кафе в углу трехэтажного здания высыпалось столиками на улицу, будто в угол этот влетел тот самый бронепоезд, угол снес, да и шут с ним, здание не упало, оперлось лишь на уцелевшие лапы, и даже лучше стало, и воздух и места больше. За столиками ужинали туристы, женский ансамблик в ритме регги-латино тянул любимую астасиемпру, у стены сидел веселый старик, подпевал и зачем-то иногда не в тему дул в свисток.
– Ну вот, – обрадовался отец. – Можно и пообедать.
Устроились за крайним столиком, напротив ансамбля. Девушка с флейтой и белыми зубами, и две гитарные тетки с отвисшими подмышками. Тетки бренчали по струнам и пели, девушка играла на флейте. Она была худая, как Анна почти, только черная и волосы в длинные мелкие косички заделаны. Красивая.
– Знаешь, сынище, есть такие кубинские сэндвичи – чудовищно вкусные, – отец вытянул ноги, пошевелил пальцами в сандалиях. – Но попробовать их можно лишь за проливом. Потому что для них нужна говядина, а говядины тут нет. Понимаешь, надо брать хребтовую часть и томить ее в печи…
Музыкальная девушка выдула из флейты красивую трель, я отвлекся от отцовской кулинарии и поглядел.
Мы запнулись взглядами, я то есть запнулся. Забавно так, я уже не раз замечал эту штуку с девчонками. Едешь в метро, напротив сидит какая-нибудь, переглядываетесь, ты ее не видишь, она тебя не видит, трясетесь и смотрите друг на друга, как тигры, сквозь то есть. В точку в метре за затылком, глаза, как протезы. Девчонки здорово научились делать такие гладкие глаза, скользят этими глазами вокруг, перекатываются, как ртуть, не спотыкаются, а у некоторых вот нет, по-другому. На секунду зацепишься – и как в бездну…
– У вас есть кубинские сэндвичи? – отец подозвал официанта. – Мы бы хотели попробовать…
Он говорил по-испански, но что-то я начал понимать, хотя толком не слушал, смотрел.
Флейта сбилась и отстала, женщина с гитарой взглянула на девушку с косичками неодобрительно, флейта бросилась догонять. От этого вся песня посыпалась, и, чтобы это не стало слышно, тетки запели громче и затрясли подмышками шибче.
Я опять стал смотреть на девушку, чтобы она поглядела на меня, чтобы поняла, что я не хотел ее смущать, но она старательно прикрывала глаза.
Флейта подтянулась.
– И чтобы не дольше двадцати минут, – сказал отец официанту и тут же перевел мне. – Сказал ему, что три часа ждать не собираемся.
– Ага, – ответил я.
– Что так паршиво-то играют… – Отец оглянулся на музыкантов. – А, понятно, опять домохозяйкам лень картошку жарить, в музыкантши подались…
Случилось. С улицей влево от кафе. В голове моей что-то случилось, не знаю… Когда колено разобьешь, и на ссадине нарастет корка, а когда дня через четыре ты начнешь ее подковыривать ногтем… Вот и в голове – неприятное тянущее, точно кто-то задел ногтем коросту, понравилось, и потянул к волосам…
Длилось секунду, отпустило, глаза поплыли, а когда я собрал фокус, то увидел по-другому. Краски изменились, сдвинулись в охру и синеву, облака в небе сцепились в гигантский иероглиф, свет сделался прозрачным и резким, а предметы, напротив, чуть подрасплылись, точно их нарисовали пастельными красками. Дом слева был выкрашен в ярко-голубой, по крыше его тянулись белые шары фонарей, точно залитые сияющим молоком, и такого же цвета вдруг стал асфальт. Когда-то желтый, теперь грязно-серый с разводами дом с коричневой черепичной крышей, надпись «FARMACIA» и две двери под крышу, ржавый японский джип, притертый к стене, знак «Главная дорога», синяя неразборчивая вывеска, пустынная улица, поднимающаяся вверх. Парень менял колесо на мопеде. На наклонившемся распределительном столбе сидела ворона.
Я услышал отца.
– Эти идиоты убили его, отпилили руки, а тело закопали. А ты в курсе, где именно?
– Кажется, на аэродроме, – вспомнил я.
Голова. Болела.
– Если бы только на аэродроме. Они его закопали на взлетной полосе! На взлетной полосе, сынище! Ты понимаешь, на взлетной полосе! Это, конечно, тупик… Хотя… Могу поспорить, никто не кормил кошек в Санта-Кларе! Никто
