Повисла выжидательная пауза. Наконец ФАЦ деликатно поинтересовалась:
– А не перегнём ли мы палку?
– Игра стоит свеч, – многозначительно ответил МК.
– Категорически возражаю! – встрял в дискуссию Stern[17]. – Мы рискуем слишком многим!
– А что скажут англоязычные? – спросила Хац. – Какого мнения придерживается Times?
Таймс не заставила себя ждать с ответом:
– Мы намерены действовать решительно.
– Целиком поддерживаю! – подхватил Индепендет. – Мы с самого начала были «за».
– Устроим всеобщее голосование? – поинтересовался Эсес.
– Это совершенно лишнее, – отреагировал непосредственный Жэньминь Жибао. – Азия поддержит в любом случае.
– Африка едина в этом вопросе, – отозвался Браззавиль.
– Латинская Америка с вами! – сообщила Кларин из Аргентины.
– Первый эксперимент оказался неудачным, – заметил Штерн. – Человеческая психика очень хрупка.
– Так реагируют обычные люди, – возразил Мэк. – Политики мыслят иначе.
– Это был наш первый блин! – весело заметил Шпигель. – Надо работать тоньше!
– Значит, сомнений быть не может, – резюмировал Бильд. – Вперёд!
– Следует договориться с интернет-провайдерами, – посоветовал Аиф. – Телеканалы потерпели неудачу…
– Интернет в будущем станет основным средством коммуникации, – подтвердила Эфтеде. – Главное – не затягивать.
– Решение принято, – подвела итоги Хац. – Надо найти объект воздействия.
– Это тоже следует поручить провайдерам, – сказал Аиф. – Они имеют влияние на людей.
– Правильный вывод, – одобрил Шпигель.
– Настала пора действовать! – воскликнула Кларин. – Люди скоро услышат о нас!
– Жизнь человечества изменится очень сильно, – подтвердила Фац.
– Нам нужно запастись терпением, – подчеркнул Мэк. – Не сразу Москва строилась…
– Главное – действовать осмотрительно, – закончил беседу Эсес.
И все остальные с ним согласились. Договорились, что интернет-провайдеры отыщут наиболее восприимчивых известных политиков и постараются оказать первое воздействие, а там уже подключатся все остальные… Риск оправдан, как заметил Аиф в личном разговоре с Эфтеде, не то человеческая цивилизация скоро окончательно выйдет из-под контроля…
Между прочим, я тут про одну очень важную вещь подумал… Трамвай номер шестнадцать ходил не до консерватории, а гораздо дальше – до самого зоопарка. Воспоминания стираются, а ведь прошло не так уж много времени. Кто сейчас скажет, как выглядели стены центральной станции метро до двухтысячного года? Вот видите. Даже собственной памяти доверять нельзя. Что уж говорить о газетах, журналах, Интернете и прочих средствах массовой информации, способных довести простого человека до форменного умоисступления…
Константин Ситников
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими…»
Рассказ
1
Натянув шорты, зевая и почёсываясь, я поднялся на палубу.
Солнце оторвалось от мангровых зарослей, лёгкое облачко словно приклеилось к нему, океан был серый, стального оттенка, с неожиданно глубокими золотисто-салатными провалами.
Мы стояли на якоре в Гвинейском заливе. Слева виднелась бухта Габон с оседлавшим её Либревилем, за ним возвышались голубоватые в утренней дымке Хрустальные горы, а ещё дальше лежал невидимый отсюда Камерун.
Появился доктор. В шортах ниже колен, гавайской рубашке навыпуск и большой белой панаме, из-под которой торчал горбатый нос. Доктор был специалист по библейским языкам и находился с миссией в странах Западной Африки.
Я торопливо пригладил волосы на голове. Доктор, хмуро взглянув на меня, отправился на бак, где было свалено водолазное снаряжение. Он давно перестал здороваться по утрам. Доктор нанял меня, чтобы я нырял с аквалангом на дно шельфа. Мы медленно шли вдоль габонского побережья с юга на север, и я по несколько раз на дню погружался и обшаривал подводные заросли.
– Опять вы не заправили аварийный баллон, – проворчал он.
Я только вздохнул и стал натягивать гидрокостюм. Вообще-то, перед погружением не принято говорить под руку. Сердито посопев, доктор помог мне закрепить акваланг и пожелал удачи.
Я опустил маску на лицо, перелез через борт и соскользнул в волну.
И вот я под водой. Мир сразу меняется вокруг. Всё становится преувеличенным и неясным. Это – мой мир. Только здесь я чувствую себя самим собой. Здесь нет доктора с его брюзжанием… портовой полиции… почти никаких ограничений. Я могу двигаться в любом направлении. Могу повернуть направо вслед за стайкой забавных рыбёшек. Могу взлететь вверх к зеленоватой поверхности. Но сейчас мне нужно вниз. Я с силой отталкиваюсь ластами и ухожу в глубину.
Вчера я заприметил подводную скалу – не мешало бы её осмотреть. Острая вершина появляется из желтоватого тумана. Начинаю методический поиск. Глубина двадцать метров. Цепляясь за неровности, спускаюсь ниже. Цепочки пузырей уходят наверх…
Я совсем забываю о времени, а когда бросаю взгляд на глубиномер, с удивлением вижу, что он показывает почти тридцать. У меня кружится голова. В висках стучит. Частые и продолжительные погружения не проходят даром. Веки как свинцовые, и я уже с трудом концентрирую внимание.
Предчувствие меня обмануло – здесь тоже ничего нет.
Напоследок проплываю вокруг скалы, бегло осматривая неровную поверхность. Запас воздуха достаточный, вполне хватит на спокойную декомпрессию.
Под ногами мелькает верхушка скалы.
Похоже, ещё один неудачный день. И всё же я чувствую себя умиротворённым.
Прощай, глубина.
Пока – прощай.
Я скоро вернусь к тебе.
Я вижу якорную цепь, расплывчатое днище яхты над головой…
Всплываю.
2
Номер первый пожаловал на борт к исходу третьей недели. Мы стояли почти у самой бухты, в непосредственной близости от Либревиля, и выныривать приходилось очень осторожно – пару раз я чуть было не попал под моторку.
С утра стояла невыносимая жара, и мне не терпелось в воду.
Мне повезло сразу – я увидел её при первом же погружении. Раковина лежала на самом дне, зарывшись в песок шельфа, и я сразу понял, что моллюск дохлый. Положив костяной конус в сумку, я на всякий случай осмотрел окрестности и начал торопливо всплывать. Мне не терпелось показать свою находку доктору.
Доктор помог мне взобраться на палубу.
– Что случилось? – Вид у него был обеспокоенный.
– Ничего особенного, док, – говорю, а сам дышу как загнанная лошадь: слишком мало времени я уделил декомпрессии. – Поздравьте меня, я только что заработал сто баксов.
Он нахмурился. А потом, вижу, до него начало доходить.
– Так вы нашли её? – Голос дрогнул от волнения.
Я небрежно сунул в руки доктору сумку и принялся стаскивать со спины баллоны. Краем глаза я видел, как доктор дрожащими руками шарит в сумке. Я не стал дожидаться, пока он нащупает там своё сокровище. Швырнув мокрое тряпьё под лавку, рысцой побежал к себе, чтобы переодеться в сухое и чего-нибудь глотнуть.
Через полчаса с двумя банками пива в руках я стучался в дверь капитанской каюты.
– Открыто, Иван!
Раковина лежала перед доктором на столе, он, должно быть, как раз разглядывал её перед моим приходом.
Я прикрыл пяткой дверь и поднял банки до уровня глаз.
– Иван, – только и сказал он растроганно. – Эх, Иван.
Я подошёл к столу и по-свойски уселся в кресло. Чем-то у него тут здорово воняло. Эге, да это моллюск. Я уже говорил, что он был дохлый. Он ещё не совсем разложился и теперь испускал характерный запашок.
– Вам нужно хорошенько его вычистить, – сказал я. – Если хотите, я сделаю это в два счёта.
– Эх, Иван, – повторил доктор.
У него, похоже, пластинку заело.
Я вскрыл банку и сунул её доктору в руки.
– Давайте-ка лучше выпьем, док. За науку!
– Подождите! – Он
