Пресное начало соответствовало стилю 1840-х. Довольно походя говорилось, что некто по имени Иван Стэнлас родился в Пруссии, близ польской границы, году этак в 1810 и перебрался в Америку двенадцатилетним парнишкой. В 1827 году, через пять лет после переезда, он завербовался в армию Соединенных Штатов. Послужной список Стэнласа выглядел хорошо, даже блестяще. Анонимный биограф полагал, что, будь Стэнлас коренным американцем, он выбился бы в офицеры. Впрочем, даже будучи иностранцем, Стэнлас быстро дослужился до сержанта первого класса, в качестве какового помотался по фортам на юго-западе. Внезапное начало войны с Мексикой застало его в драгунском полку, и в сражении при Монтерее он получил ранение. В 1847 Стэнласа назначили унтер-офицером эскадрона, получившего приказ построить форт на западе новой территории Техас и стать там гарнизоном.
До этой точки рассказчик излагал все в общих чертах, будто узнал о ранних годах службы сержанта Стэнласа с чужих слов, но эпизод со строительством форта и все, что за ним последовало, напротив, описывались четко и живо. Вероятно, неизвестный автор книжицы познакомился со Стэнласом примерно в это время. Не исключено, что при создании эскадрона, части, в которых они служили, были объединены.
Форт описывался подробно и красочно: прямоугольный частокол из бревен с заостренными концами, во дворе — простенькие бараки и конюшни ровным строем, аккуратные стога сена, накошенного в прериях, войска за муштрой или работой под оком офицеров, часовые на посту, и надо всем этим гордо реет звездно-полосатый флаг. Война закончилась, и гарнизон с облегчением расслабился, даже стал по-мирному безмятежен. Но впереди ждали ужасы, затмившие все, что пережили даже самые старые и опытные ветераны.
Какое-то время ничто не нарушало скучную рутину. А затем, дважды подряд, как сообщал автор, часовых нашли на рассвете мертвыми… точнее, нашли их останки.
Тела были искалечены, обезображены, окровавлены, самые мясистые куски — срезаны и унесены. Офицер, стоявший во главе гарнизона, тут же заподозрил индейских налетчиков и после второго злодеяния выслал поисковый отряд, чтобы покарать врага. Стэнлас входил в эту группу, и именно он, вроде бы он, напал на след. Мстители ехали четыре часа и наконец среди прерий увидели лагерь охотников-команчей.
Индейцы были застигнуты врасплох. Половина погибла под первым смертоносным обстрелом врага. Остальные бежали на своих невероятно быстроногих низкорослых лошадках, даже не попытавшись дать бой. Некоторые ранеными попали в плен. На допросах все они заявили, что не только не нападали на форт, но даже близко к нему не подходили. Индейцы боялись какого-то демона, что по ночам рыскал вокруг лагерных костров, пожирая женщин, детей и даже взрослых воинов — демона, чье логово было среди бледнолицых.
Солдаты, естественно, подняли эту невероятную историю на смех. Они увели пятерых индейцев с собой, и на подходе к форту пленников, судя по записям, объял страх. На ночь их заперли в здании госпиталя, но утром одного не досчитались. В рапорте говорилось, что он бежал, несмотря на серьезные ранения и усиленную охрану. Бдительность удвоили, прошел день и ночь, а с восходом выяснилось, что пропал еще один индеец.
Тем утром сержантом караула был Стэнлас, и командир гарнизона, расследуя происшествие в госпитале, вызвал его для расспросов. Стоило Стэнласу войти, как три оставшихся индейца дико завизжали от ужаса — поступок совершенно не свойственный воинам. Индейцы тараторили наперебой, пытаясь объяснить свой внезапный страх перед ним. Они обвиняли его в убийстве двух своих соплеменников и похищении тел — он был «демоном из форта», и, как они уже понимали, их неминуемой смертью.
Сержант Стэнлас несколько минут с презрением слушал, а затем сердито отверг эти безумные обвинения. Но краснокожие продолжали стоять на своем, и он полоснул саблей по лицу ближайшего. Стэнласа тут же разоружили два солдата, и командир приказал посадить его на гауптвахту. Жилище арестованного для порядка обыскали.
Как старший сержант гарнизона, Стэнлас получил в свое единоличное пользование хижину из одной комнаты. При обыске выяснилось, что половицы в ней ходили ходуном (дочитав до этой точки, я нервно глянул на пустое место, откуда собственноручно вырвал доски). Пол в доме Стэнласа подняли. Земля под ним была рыхлой, и, копнув пару раз лопатой, поисковый наряд обнаружил скелеты двух пропавших индейцев, обглоданные почти подчистую.
* * *С этого момента повествование приобретало драматичность, становясь восхитительно мрачным, как будто автор описывал события с нездоровым смакованием. Сержант Стэнлас, после страшных находок в его доме, уже не мог отнекиваться и признался в каннибализме. Он убил и съел не только пропавших индейцев и прочих краснокожих, но и обоих растерзанных часовых, а также многих белых мужчин и женщин на Востоке. Скольких, он не считал, но, по его словам, число жертв перевалило за полсотни, а то и сотню. Объяснить он ничего не смог или не пожелал, сказал только, что его мучит ненасытный голод и тяга к человеческой плоти. Больше всего ему были по вкусу сердце и печень.
Представ перед военным трибуналом, он во всем признался и попросил только об одном. Последняя речь сержанта Стэнласа четче всего отпечаталась в моей памяти, потому что позже я ее перечитал.
«Сожгите меня дотла, я этого очень хочу. Только так моя душа искупит вину».
Судьи военного трибунала — так и вижу их мертвенно-бледные от потрясения лица — вынесли смертный приговор, но избрали менее мучительную казнь. Людоеда поставили перед расстрельной командой, в которую, если верить книжице, рвался каждый его бывший товарищ. После того, как Стэнлас упал под градом пуль, командовавший ей сержант подошел к нему для осмотра. Окровавленное тело пошевелилось и медленно открыло глаза. Тогда сержант в упор выстрелил ему голову из револьвера и через несколько минут военный врач засвидетельствовал смерть. Изрешеченный пулями труп похоронили в безымянной могиле за пределами форта, на значительном удалении от обычного кладбища.
На этом история обрывалась, по крайней мере, напечатанная часть, но низ последней страницы представлял собой одно сплошное ржавое пятно. Посветив головней, я с трудом разобрал единственное слово, нацарапанное неразборчивым почерком и столь выцветшими чернилами, что они стали едва различимыми: «дурачьё».
Закрыв книжицу, я в очередной раз изучил портрет Ивана Стэнласа. Невыразительные глаза, как и прежде, казалось, смотрели прямо на меня. И этот тонкогубый рот, он
