– А где же дочь Петухова?
– Вот, – указал доктор на больную.
– Нет, вы ошибаетесь! Это не она! Я ведь знаю Агафью Петухову!
– У нас только одна Агафья Петухова, вот эта, – пожал плечами доктор.
Павлов не видел Гани со времени ее замужества и, хотя слышал о пережитых ею невзгодах, но ему в голову не приходило, чтобы двадцатилетняя женщина могла так измениться! Пожелтевшая кожа обтягивала скулы и лобную кость, заострившийся нос вытянулся, рот сделался большим без губ, округленный подбородок исчез. Даже от густой русой косы остались жидкие космы.
– Ганя, Ганя, неужели это ты? – простонал Павлов.
Все время Павлов мечтал встретить красавицу-девушку, которой он любовался, когда она была девочкой, и вдруг перед ним сухая, тощая, полуживая женщина, лет сорока… Даже следа от прежней Гани не осталось.
Больная услышала свое имя и открыла глаза. Увидев Павлова, она сделала усилие улыбнуться и приподняла свою костлявую руку.
– Здравствуйте, Дмитрий Ильич, – прошептала она, – не узнаете?
И опять болезненная улыбка искривила ее лицо. Павлов бросился к руке и страстно прижал ее к губам.
– Агафья Тимофеевна, неужели вы столько вытерпели?! О! О! Как вы страдали!!
– Отец что? – прошептала она.
– Сейчас я от него; поправляется, а вы как себя чувствуете?
– Пло-хо, Дмитрий Ильич, верно Бог услышал мои молитвы, умираю!
– Ганя, ангел мой, не говори этого, – зарыдал не вытерпевший Павлов и упал к ее ногам.
Доктор оттащил его и сердито произнес:
– Как вам не стыдно! Вы не думаете о том, что делаете!
– Ганя, я не могу больше скрывать свои чувства; я люблю тебя теперь больше, чем прежде! Ты несчастна, ты страдаешь, но я вырву тебя из когтей зверя! Он пойман, его скоро казнят, отдайте мне вашу руку! Я сумею сделать вас счастливой, я заглажу, залечу ваши раны…
Ганя уставила на него удивленные глаза. Она не ожидала этого признания, особенно в такую роковую минуту. Павлов всегда нравился ей, но она ни разу мысленно не представляла его своим женихом, хотя Степанов часто делал прозрачные намеки. В эту минуту, когда она ждала, как великого счастья, смерти, признание в любви казалось ей каким-то чудовищным фарсом. Но достаточно было взглянуть на Павлова, чтобы понять, что ему не до шуток. Слова вырывались у него из глубины души и звучали такой болью, что даже доктор отошел и, покачав головой, вышел совсем из комнаты.
Павлов, рыдая, опустился на колени около кровати и не мог оторвать глаз от страдальческого лица своей возлюбленной. Только теперь он ясно понял, как глубоко у него чувство любви, сострадания и уважения к «жене каторжника»! Он сам не подозревал даже, что преступное увлечение чужой женой пустило в его сердце такие глубокие корни! Эта страшная перемена в Гане, превращение красавицы в старушку не только не ослабило, но усилило еще его привязанность. Долго любовался он дорогими чертами мученического лица и видел, что присутствие его влияет благотворно на больную.
У нее появилось отражение того примирения с жизнью, которое обусловливается душевным покоем, столь дорогим и необходимым в теперешнем ее положении. То, чего не могла достигнуть никакими медикаментами врачебная наука, достигалось этой безмолвной сценой. Ганя не давала себе отчета в происходившем, но чувствовала, что ей стало лучше. «Хорошо» было и Павлову, тоже порядочно измучившемуся за последнее время.
Ганя первая прервала молчание:
– Как отец, скажите мне правду?
– Клянусь вам, ему лучше, хоть он и слаб. Я попрошу доктора, чтобы снесли вашу кровать в его комнату.
– Ах, пожалуйста, умоляю вас!
– Это будет лучшее лекарство для вас обоих. А я не покину вас больше ни на минуту. Ганя, Ганя, позвольте мне называть вас так, позвольте говорить вам «ты», ведь вы теперь свободная вдова! Каторжник – самозванец, сделавшийся вашим палачом, а не муж, и он попал в руки правосудия. Он даст ответ за все свои злодеяния!
Ганя с благодарностью посмотрела на своего друга и ласково кивнула ему головой. В эту минуту вошел доктор.
– У нас к вам просьба, – обратился к нему Павлов, – разрешите вне правил перенести кровать больной дочери к отцу и примите меня бессменной сиделкой.
Доктор улыбнулся.
– Это вне всяких правил, но я вижу, что лучшего лекарства моим больным трудно придумать! Извольте, я разрешаю, хотя рискую получить выговор от главного врача.
– О, мы на коленях будем просить за вас господина начальника.
Ганю обложили подушками, так что она села на кровати, и два сторожа с помощью Павлова понесли драгоценную ношу. Ганя улыбалась.
Когда они вошли в комнату Петухова и старик, открыв глаза, увидел дочь, он испустил радостный крик.
– Вот видите, – воскликнул доктор, – наш больной, кажется, хочет говорить!
Кровати поставили рядом, и Ганя, перегнувшись, обхватила руками шею отца. Слезы невольно текли из их глаз. Павлов стоял в ногах и тоже плакал.
– Тимофей Тимофеевич, – произнес Павлов, – ваша дочь позволила мне назвать ее своей. Разрешите мне звать вас папенькой. Она теперь вдова и скоро, быть может, сделается опять молодой женой.
Старик недоверчиво посмотрел на Павлова и промычал что-то.
– Папенька, – прошептала Ганя, – Дмитрий Ильич говорит, что давно меня любит. Он и вас любит, он добрый, он много, много для нас сделал.
Старик учащенно замигал глазами и опять что-то промычал. Павлов поцеловал его руку.
– Я не отойду теперь от вас, папенька, я буду с вами все время до вашего выздоровления.
– А где Степанов? – вдруг спросила Ганя.
– Степанов тоже здесь, в больнице…
– Злодей скрутил ему руки и запер в чулан при мне, я видела. О, боже! Как все это страшно…
– Успокойтесь. Все это прошло и никогда больше не возвратится. Степанов совсем здоров. Душегуб в руках правосудия. Теперь все пойдет по-хорошему. Ваши черные дни миновали.
Ганя вздохнула.
– Смотрите, так ли?
33
Еще одна жертва
Густерин спустился в подземелье. Духота и мрак ошеломили его. В первую минуту он не видел ничего, а шум в ушах, стук в висках и слабость во всем теле заставили его скорее подняться назад по лестнице, из опасения лишиться чувств.
– Позвольте, ваше превосходительство, теперь мне спуститься с Ивановым, – обратился к нему Ягодкин, принимая фонарь.
Густерин не протестовал, слабость и шум в ушах усилились, так что в таком состоянии пытаться опять спуститься было небезопасно.
Ягодкин и за ним Иванов быстро исчезли в подземелье.
Прошло около четверти часа, когда наконец из отверстия высунулась голова Иванова.
– Мы нашли несколько ящиков. Берите…
И он просунул первый ящик, за ним второй, третий, четвертый. Прошло опять более четверти часа. Наконец, Ягодкин и за ним Иванов поднялись.
– Там тяжелая, железная дверь с массивным висячим замком. Без слесаря ее открыть невозможно. Кроме того, есть круглое отверстие в земле, в которое можно ползком пролезть. Из отверстия идет свежий воздух, так что, несомненно, из этой дыры есть выход наружу и этим выходом бежал Макарка. В
