Сердце говорило ей, что Онуфрий Смулев все равно спит непробудно и вернуть ему жизнь она не в состоянии, чтобы ни делала.
Илья же Коркин страдает, погибает и взывает о помощи! Кто знает, быть может, она спасла бы его и они начали бы прежнюю жизнь. Куликов отрекся от своих угроз – очевидно, он должен оставить их в покое. Никаких других поводов предполагать насильственную смерть Смулева у нее нет. Даже следователь сам предлагал ей взять назад свое заявление. Это вполне натурально и законно. Между тем, Коркин нуждается теперь в нежном, заботливом уходе любящей жены. Может быть, этот уход вернет ему рассудок.
Так говорило сердце, но совесть протестовала. Убийца первого мужа не может быть любящей женой второго! Сними сначала с себя пятно убийцы и тогда думай о милосердии. Коркин не расстанется с мыслью, что подле него предательница жена, пока ты не смыла с себя подозрения! А память Онуфрия Смулева? Что сделал он преступного против тебя?! За что ты предала его убийцам?! Почему Сериков наказан судьбой, а ты благоденствуешь?! Разве ты не виновнее Серикова, который для тебя завел знакомство с Макаркою-душегубом. Ты погубила их обоих, погубила и второго мужа. Сведи счеты с совестью и начинай новую жизнь. Если тебе придется попасть в каторгу, ты будешь счастливее, чем теперь.
Елена Никитишна металась между этими двумя голосами и долго не знала, на что решиться. Сердце рвалось к мужу, в больницу умалишенных, совесть тащила на Волгу к холмику под тремя березами. Она не получала об Илье Ильиче никаких сведений, и эта неизвестность еще более усиливала ее душевные тревоги. Как арестантка, находящаяся под следствием, она лишена была всякого общения с посторонними и не могла даже лазаретной прислуге давать никаких поручений. В силу заявления свидетеля Куликова судебный следователь навел справки и узнал, что, действительно, Коркин лишился рассудка, заключен в больницу для душевнобольных в отделение буйных, квартира их опечатана, а над лавками и домом учреждена опека… Спустя несколько дней следователя уведомили, что Коркин бежал из больницы и был задержан в тот же день вечером около своего дома в момент, когда он напал на Куликова и душил его. Этого последнего эпизода следователь не стал передавать арестованной, так что Коркина знала только о заключении мужа в лечебницу.
На шестой день после обморока Елена Никитишна встала, несмотря на слабость и головную боль. Она за это время, и особенно последние дни, заметно постарела, осунулась и похудела; глаза потеряли живость, взор потух, в волосах показалась седина. От прежней гордой, красивой и изящной женщины осталась одна тень, несколько сгорбленная, сутуловатая. Если бы Коркина увидала себя в зеркало, она не узнала бы себя, так сильно она переменилась! Но в доме предварительного заключения зеркал не полагается.
Елену Никитишну повели из лазарета к следователю опять под конвоем тех же двух жандармов, которые водили ее раньше. Эти молчаливые, сумрачные, вооруженные с головы до ног люди производили на Коркину самое удручающее впечатление и заставляли ее нервно вздрагивать каждый раз, как звенели шпоры или бряцали сабли.
Следователь принял арестантку очень любезно, усадил и возобновил прерванный обмороком разговор.
– И так, сударыня, я еще раз обращаю ваше внимание на то, что кроме вашего заявления у нас нет решительно никаких данных продолжать начатое следствие.
Коркина молчала.
– Ваше теперешнее состояние, семейное горе – все это указывает на то, что заявление было сделано вами по меньшей мере недостаточно обдуманно; а так как оно противоречит имеющимся у нас данным, то достаточно будет вам взять его назад, чтобы немедленно получить свободу. Понимаете?
Елена Никитишна сидела неподвижно с опущенной головой и, казалось, не слышала следователя. При его вопросе «понимаете?» она очнулась и, схватившись обеими руками за голову, воскликнула:
– Ох, не могу, не могу! Понимаете ли, не могу?! Я должна, должна расплатиться за смерть Смулева!
– Но вы подумайте, что вы делаете! Главный свидетель всего, Сериков, умер… Макарка-душегуб – пустой звук. Значит, вы несете одну ответственность за всех! Вы будете не сообщницей, а прямой убийцей, потому что в участие мифических лиц никто не поверит, как не поверят вам, что вы ничего не знали после горячки! Напротив, горячка, отъезд из Саратова с любовником – все это свидетельствует против вас!
– Хорошо! Пусть! Разве я боюсь последствий?! Бедный Илья! – вдруг залилась она слезами.
– Послушайте, но кто же мешает вам подать такое же заявление и начать вновь дело, когда вы получите более веские данные о предполагаемом убийстве вашего первого мужа.
– Улик и так слишком много! Эти улики в моей совести! Я убеждена, что под тремя березами на Волге найдут кости несчастного Смулева. Разве этого мало?! Это не улика?!
– Улика тяжелая и для вас бесповоротная. Если кости будут найдены, вам грозит бессрочная каторга; никакие ссылки на Макарку или Серикова не облегчат вашей участи, но пока костей никто не находил и про холм этот, кроме вас, никто не знает!
– Я покажу вам его, и вы тоже будете знать!
Следователь пожал плечами.
– Я говорил уже вам, что вы могли бы поехать в Саратов и там заняться розысками. Это нисколько не изменило бы дела, а вы избавились бы от этапного путешествия, да и мужу могли бы помочь. Он одиноко сидит теперь в больнице и все бредит вами.
Коркина закрыла лицо руками и тихо плакала. Она колебалась. Наконец, встав с кресла, она твердо произнесла:
– Нет, господин следователь, я не беру назад своего заявления и подтверждаю его во всех частях.
Следователь быстрым движением надвинул очки на глаза и стал поспешно писать. Он написал постановление о переводе арестантки Коркиной в пересыльную тюрьму для направления ее этапным порядком в распоряжение саратовского окружного суда. Когда он кончил, то прочитал постановление обвиняемой и спросил:
– Не имеете ли заявить что-нибудь?
– Ничего, – тихо ответила Елена Никитишна.
Он позвонил. Жандармы поставили
