Лошаденка тащилась под палящим солнцем почти шагом. На дороге не видно было ни проезжих, ни прохожих. По сторонам пыльной дороги шел мелкий кустарник и болотистые кочки. Три версты они тащились более часа.
– Барин, дозвольте здесь лошадку накормить, – взмолился извозчик, – совсем измучилась.
– Покорми. Сколько же тебе времени нужно?
– Часа три. Отдохнуть же надо, а то и поесть можете!
– Делать нечего. Но что я буду тут три часа делать?
Павлов вошел на постоялый двор, велел поставить себе самовар и дать закусить на вольном воздухе. Хозяин вынес столик на завалинку и предложил приготовить яичницу на молоке.
– Отлично, – согласился Павлов. – А что, любезный, не знаешь ты пропойцу башмачника из Орла, Куликовым звать?
– Не могу знать. Это вам, барин, лучше у товарищей его порасспросить. Тут у нас двое есть из Орла. Прикажете позвать?
– Позови, позови, голубчик.
Через несколько минут на столе появился самовар, яичница. Павлов с большим аппетитом принялся за завтрак. Хозяин привел двух оборванцев с подбитыми, припухшими физиономиями.
– Куликова из Орла они не знают, – произнес он, – у них по фамилии не зовут никого. Надо имя или прозвище знать.
– Имя Иван Степанов.
– И-ван? – протянули бродяги. – Такого не слыхивали.
– Башмачник он, – продолжал Павлов, – в Петербурге был, оттуда этапом выслан. У него жена, дети…
– В Пи-те-ре, постойте. Есть такой из Питера, башмачник, годов двадцать пьет.
– Вот, вот, он самый!
– Только его не Иваном, а Макаркой прозывают.
– Как Макаркой?!
– Так, его все Макаркой прозывают. Он, слышь, в этапе шел Макаркой, так потом и прозывать стали!
Павлов торжествовал.
– Он и есть! Он, он! Макаркой назвался, а по-настоящему Куликов. Где же он?
– Он там в пригороде у Судакина.
– У Судакина я спрашивал.
– Да вы спрашивали Ивана Куликова, а он Макарка.
– Голубчики мои, если бы вы сбегали к Судакину и привели его. Это три версты – вы мигом слетаете, а я подожду, лошадь ехать теперь не может. Я вам по три целковых дам!
– По три? С нашим удовольствием. Через полтора часа предоставим. Алеша, бежим? – обратился один бродяга к другому.
– Бежим.
– Так вы, барин, пообождете нас?
– Еще бы! Разумеется, обожду.
Бродяги убежали. Хозяин, довольный, услуживал Павлову.
– Удивительно, барин, какое такое дело у вас может быть до Макарки. Это самый непутевый человек: он в этапе паспорт даже продал и Макаркой прозвался; вот его теперь так и прозвали. Горе с ним семье-то. Дочь его, слышь, шестнадцати-семнадцати лет, сбилась с пути и теперь тоже пьет. В отца, знать, пошла. А жена с малютками из сил выбивается на поденщине. Цены-то у нас на бабьи руки дешевы. Больше гривенника платы не дают за день, а как на гривенник с малыми ребятами просуществуешь. Угол пятак стоит. Да и гривенник-то не кажинный день заработаешь.
– Неужели никто не поможет ей?
– Кому помогать-то? Народ у нас бедный, сами перебиваются, а у ней все-таки муж есть, должен попечение иметь.
– Нельзя разве его заставить работать, наказать?
– Некому наказывать. У мещан никакого начальства нет и взыскать некому.
– А старшина их?
– Старшина, управа только для сбора повинностей существуют. Больше им дела ни до чего нет. Они не входят в жизнь своих мещан. И сколько у нас, барин, таких жен и дочерей, как Куликовы! Измор один, а не жизнь! В двадцать пять лет старуха старухой! Лица нет! Кожа да кости!
– Несчастные!
– А вам зачем же, барин, Куликова-то надо?
Павлов рассказал всю историю с Макаркой-душегубом, назвавшимся Куликовым.
– Ишь дела-то какие! И у вас в Питере-то, знать, живут не лучше нашего! Эх, за грехи, видно, Господь прогневался на Русь православную.
24
На жизнь и на смерть
Тимофей Тимофеевич сидел у себя в кабинете с Ганей и Степановым, когда прибежал запыхавшийся околоточный надзиратель с ключом от квартиры Куликова и рассказал прискорбное происшествие с его зятем, которого чуть не задушил Илья Ильич Коркин.
Старик Петухов с испугом и тревогою выслушал полицейского.
– Надо скорее ехать к нему в клинику! – проговорил он со слезами в голосе и встал.
– Постойте, Тимофей Тимофеевич, – остановил его Степанов, – настало время открыть вам истину. Не тревожьтесь жалеть вашего зятя. Если его задушил Коркин, то надо радоваться, а не сокрушаться.
– Что вы говорите?! Я ничего в толк не возьму. Радоваться, что зятя задушили?!
– Слушайте… – И Степанов подробно рассказал старику про их поиски с Павловым, про поездки в Орел, про начавшееся дознание. Степанов не знал еще, какие веские улики собраны были Ягодкиным, и не знал, что Густерин переменил уже свое мнение о Куликове. Но и того, что он знал, было слишком много для старика. Тимофей Тимофеевич слушал с напряженным вниманием, уставив глаза на Степанова, и на лице его отражался ужас. Он не прерывал говорившего ни одним вопросом, хотя многое показалось ему чем-то сказочным, легендарным, фантастическим, невозможным.
Когда Степанов кончил, Петухов все еще продолжал его слушать и смотреть на него тем же пристальным взглядом. Он как бы застыл в одном положении, не будучи в состоянии ориентироваться и сообразить то, что ему сообщили. Ганя испуганно бросилась на шею отца и зарыдала.
– Дочь моя! – простонал старик. – Во сне все это я слышу или наяву?! Правду он говорит?
Ганя не могла ничего ответить сквозь рыдания. Степанов продолжал:
– С минуты на минуту мы ждем телеграммы от Павлова. Как только они привезут настоящего Куликова, ваш зять будет арестован. Начальник сыскной полиции Густерин сомневается еще, точно ли Иван Степанович – это Макарка-душегуб, но во всяком случае он самозванец, скрывающийся под чужой фамилией!
– Господи! С нами крестная сила! Да как же это может быть?! Ганя, Ганечка, дитя мое!! – И, склонив свою седую голову над рыдавшею дочерью, Тимофей Тимофеевич тихо заплакал.
– Вот возмездие за грехи мои! Но за что ты, дитя мое, несешь этот крест?! Неужели за грехи родителей Господь карает детей? О! Ганя, не может этого быть! Господь справедлив и милосерден! Ты вынесла испытание и отныне будешь свободна! Я задушу злодея собственными руками, как душил его Коркин, если только он останется жив!
Свидетель этой тяжкой семейной сцены Степанов сидел, боясь пошевельнуться, чтобы не нарушить горестной тишины. Такое ужасное семейное горе, которое переживал в эти минуты старик Петухов, требует свободы, чтобы излить свои чувства, и только тогда можно получить облегчение. Степанов хотел даже тихонько уйти, но старик жестом просил его остаться.
– Вы не чужой нам, – прошептал он, – вы более чем родственник, и словами нельзя передать вам благодарность. Ах, отчего не посвятили вы меня в свои тайны раньше?! Отчего не сказали всего этого раньше?!
Степанов молчал.
– Папенька, – проговорила Ганя, – разве мы не можем вернуть прежнюю жизнь? Не можем жить опять, как жили?! Посмотрите, я совсем оправилась, чувствую себя бодро, хорошо. Вы тоже здоровы. Нам остается благодарить только Бога.
– Ганя, милая, ты носишь в себе наследника и потомка Куликова;
