— Дьявол! Против меня, Волка! Опять зажег мое сердце… Коли так, молись, старичок, убью!
В руках его сверкнул нож и он поднял его над головой Колодникова.
— За тебя, мой друг, молюсь, — совершенно спокойно проговорил Серафим Модестович и лицо его сделалось еще более светлым. — Все твои преступления пусть Творец возложит на меня и все твои слезы пусть наполнят мое сердце. Я кричу Богу…
Он поднял голову и, глядя на небо, проговорил:
— Кровь мою, Хозяин миров, прости человеку этому.
Он повернулся к гиганту и, указывая на грудь свою, сказал:
— Бей.
Волк смотрел на него растерянными глазами и отбросил нож от себя.
— Не горит мое сердце больше… Вы, барин, погасили навсегда огонь мой…
Он опустился на землю к ногам старика и сокрушенно окончил:
— Больше я не Волк.
В отдалении показались два существа, — Ласточкин и Роза. Последняя подошла к Леониду и сказала:
— Я пришла к вам жить в этом лесу, как и вы. Буду ухаживать за вами и варить вам обед. Как хотите, но я не уйду.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
I
С того времени, как по комнатам дома семьи Колодникова прогремели пророчества изгнанника-отца, с того вечера, как всем членам семьи в звуках бури, грома и в словах Леонида слышались голоса и игра невидимых музыкантов, все стали смотреть на наш материальный мир совершенно иными глазами; он казался им странным, одухотворенным, загадочным и наполненным всевозможными чудесными явлениями, которые прежде им были невидимы, а теперь — их чувства утончились — и они стали их замечать. Действительно ли это было так или такие видения и слышания были результатом болезненного состояния — галлюцинации — автор не берется решить и оставляет вопрос открытым. Как бы ни было, но видения эти в них усиливались их взаимными бессознательными внушениями, причем пугливость одного переходила и заражала другого, и это совершалось тем с большей силой, что в глубине души каждый из них чувствовал укоры совести, вызывавшие смуты в душе. Они, конечно, могли различными софизмами убедить себя, что отобрать все богатства от настоящего собственника, взять все себе, предоставив старику блуждать в лесах и степях, было не только правом, но даже обязанностью. Так говорил каждому из них вечно лгущий их адвокат — здоровый практический ум, но совесть, своими сотнями языков, нашептывала им совершенно иное, и это усиливало их новые понимания мира, как места вечных тайн, загадок, присутствия невидимого, духовного под покровом всегда видимой грубой материи. Борьба эта между доводами здорового ума, ясно доказывающего, что нравственность — вздор, что наслаждения — единственный смысл жизни, что Бог — выдумка, высшая полицейская власть, пугало, посаженное на небо — борьба между всем этим и внутренним зрением, начинающим видеть истинное под маской призраков и тайное за завесой видимого, достигла особенной силы и мучительности в душе Зои и Тамары. Это понятно. Обе они, издеваясь над добром и моралью, не только отошли во мрак ночи, но провозгласили себя поклонницами дьявола. И вот, заблудившись в лесу жизни и скатившись в пропасть, они услышали голоса иного мира и призраки иного царства. Ужас их был настолько велик, насколько глубока была пропасть, отделяющая зло и дьявола от добра и Бога. Пугливость не оставляла их, в душе шевелилось безнадежное отчаяние и, чтобы заглушить его, они предавались всякого рода оргиям. Скоро стало обнаруживаться, что они не могли оставаться одна без другой. Зоя только под влиянием Тамары начинала смело и со смехом смотреть на свое пребывание в омуте всяких пороков. Только находясь вдвоем, они рассеивали свои галлюцинации и подбодряли одна другую к нового рода, еще не испробованным порокам. В то же время, влечение Зои к Тамаре росло, переходя в какое-то бурное обожание, в желание бесконечно обнимать и целовать ее. Только находясь вдвоем, видя, как обе они вместе скатываются в пропасть, измеряя глубину их обоюдного падения, они заражали своим восторгом и осмеянием морали и добра одна другую и хохотали без умолку, особенным смехом, звучащим чувственностью и болезнью души. Разговаривали они теперь своим особенным языком — декадентским: чем меньше понимали себя, тем с большим старанием свои мысли выливали в особые формы, уже совершенно непонятные. Несмотря на все это, Тамара постоянно вспоминала о ночи, проведенной в черной комнате. В воображении ее появлялось два Леонида, и это страшно пугало ее, но несмотря на страх, ее неудержимо влекло сорвать с головы Леонида венец чистоты и заставить его броситься на ее тело.
Так жили Тамара и Зоя. Что же касается до сестры последней, то, несмотря на ее холодный, практический ум, она тоже стала испытывать тревоги, а иногда даже слышать какие-то постукивания и голоса. Все это вызывалось в ней влиянием общего настроения и в особенности тревогами и видениями ее матери. Анна Богдановна сделалась странной и, всех пугая своими предсказаниями, в то же время стала считать себя великой преступницей. По ее словам, за ней ходили призраки и мрачными голосами напоминали о ее прошлых годах. Она даже прониклась уверенностью, что миллионы им нарочно дали духи зла для их мученичества и служения дьяволу. Живое подтверждение этой мысли она видела в ее старшем сыне. Капитон действительно с каждым днем неудержимо падал, в светлых глазах его горела какая-то неутолимая жажда, что-то дикое и иногда мрачное. Постоянные наслаждения убивали его, вытягивая все соки его организма, а вечное пьянство наполняло галлюцинациями его воображение. Всякая воля в нем пропадала и потому он очень легко заражался общей пугливостью и верой, что по комнатам их большого дома блуждают тени умерших.
Капитон сидел в кресле в красном шелковом халате, с бледным, изнуренным лицом и закинув голову. Вокруг него на диване и креслах сидели девицы и ближе всех к нему — Анетта, все в желтых или красных балахонах, и в распущенных волосах их были вплетены цветы. Против хозяина на огромном столе были расставлены всевозможные закуски, бутылки с вином и бокалы, и все это, заливаемое светом люстры, сверкало и искрилось.
Капитон сидел неподвижно, как мумия, уставив глаза в потолок. Понимая, что его надо расшевелить, Анетта, подойдя к нему сзади, одела на его голову свою шляпу и сказала:
— Тебе очень к лицу эта шляпа, котик.
Он видел себя в большом зеркале и, поворачивая в разные стороны голову, говорил:
— Да, кажется, ничего себе. Мужской костюм мою наружность делает грубой. А так я совсем царь Сарданапал. В этом наряде я чувствую в себе деву.
— Распутную, — сказала Анетта, продолжая убирать его голову Б ленты и
