Он остановился и печально посмотрел на меня:
– Пища? Мы отказались от нее давным-давно. У нас нет нужды в пище. Граничные скитальцы не умирают.
– Это я знаю, – ответил я. – Но от еды становится гораздо уютнее. Посмотрите на себя. Вы же как ходячие скелеты.
– И то верно, – вздохнул он. – Но когда вечно скитаешься по морям, трудно запастись провиантом.
Я понял, что это веский довод.
– Вам что, никогда не попадается суша?
Тут меня охватил ужас. Вдруг мне придется навеки застрять на этом корабле, да еще и без еды?!
– Йа, иногда мы выходим на берег, – признался Голландец. – Когда минуем Границу и знаем, что у нас есть время, мы находим уединенный остров и высаживаемся на него. И тогда иногда едим. Когда мы пристанем, чтобы высадить тебя, то тоже, вероятно, поедим.
Мне сразу заметно полегчало.
– Надо есть! – сказал я серьезно. – Поешьте, пожалуйста, хотя бы ради меня. Может быть, наловите рыбы или еще чего-нибудь?
Он сменил тему. Наверное, считал, что и ловить рыбу тоже не дозволено. У него скопился бесконечный список всякого недозволенного. У меня была возможность убедиться, какой это длинный список, потому что на корабле я проторчал несколько дней. Это были очень неприятные несколько дней, и я надеюсь, что такое не повторится. На корабле все прогнило. И пропиталось водой. Вода сочилась из досок, стоило на них наступить, и все поросло плесенью. И никому не было до этого дела. Это меня особенно злило. Нет, я прекрасно понимал, что команда угодила в игру давным-давно и пробыла в Цепях в сто раз дольше моего, так что они имели право впасть в уныние. Но не до такой же степени!
– А почему вы ходите почти голые? – то и дело спрашивал я у какой-нибудь обезьяны. – Надо же себя уважать!
На это обезьяны только глядели на меня и говорили что-то тарабарское. Английского никто из них толком не знал. Через некоторое время я стал задавать другие вопросы, потому что начало холодать. В воздухе повис туман, и на сыром корабле все еще сильнее отсырело. Я весь продрог. Но обезьяны только плечами пожимали. Им уже давно было все равно.
Примерно на четвертый туманный день я посмотрел за борт и кое-что увидел, но решил было, что это тоже из-за охватившего моряков уныния. К этому времени мне уже что угодно было развлечением. Я увидел на носу две большие, окованные железом дыры, и из каждой свисал обрывок ржавой цепи. Я видел корабли на картинках. И знал, что там должно быть.
– А у вас что, нет якорей? – спросил я Голландца. – Как же вы останавливаетесь?
– Нет, мы их давным-давно выбросили, – ответил он.
От голода я стал очень раздражительный.
– Какая глупость! И чего вы во всем только плохое высматриваете? Попробуйте для разнообразия подумать о хорошем! Смотрите, до чего вы себя довели своим унынием! Придумали тоже – якоря выбрасывать!
А он просто стоял и смотрел на меня грустно и, по-моему, как-то многозначительно. И вдруг я вспомнил якорь с короной на табличке у входа в Старую крепость. Больше я не заговаривал с Голландцем о Них. Он никогда не упоминал Их прямо, в отличие от меня. Всегда выражался обезличенно: не дозволено, и все. Но он, конечно, знал, что якоря имеют к Ним отношение, и знал, возможно, даже лучше моего.
– А, понимаю, – пробурчал я. – Простите.
– Мы сняли их, – сказал Голландец, – чтобы показать, что лишились надежды. Надежда, знаешь ли, тоже якорь.
Впрочем, нет худа без добра. Думаю, он забеспокоился обо мне. Решил, что я молодой, горячий и невежественный. Спросил, через какую Границу я сюда попал.
– Боюсь, как бы ты не попал в участок Цепей, где есть только море, а в следующий раз меня не будет рядом. Я высажу тебя на сушу, поскольку считаю, что нам не дозволено заводить себе компанию, но имей в виду, что ты все равно можешь очутиться в море.
Весельчак, ей-богу. Но добрый. Я рассказал ему о каменной Границе и о странном знаке.
– Это хорошо, – сказал он. – Это значит «РАНДОМ». Ищи такие же знаки – и тогда едва ли утонешь.
Оказалось, что знаков он знает в сто раз больше меня. Подозреваю, что он так долго скитался, что кое-какие из них сам и изобрел. Он показал мне их все – нацарапал ржавым гвоздем на двери в свою каюту. В основном это были общие слова вроде «НЕДРУЖЕСТВЕННАЯ ОБСТАНОВКА» или «ПРИЯТНЫЙ КЛИМАТ». Я в ответ рассказал ему про те, которые успел выучить, в том числе один особенно, по-моему, полезный: «ЗДЕСЬ ХОРОШО КОРМЯТ».
– Благодарю, – торжественно сказал он.
Назавтра, хвала небесам, мы пристали к суше. Рай я представлял себе иначе. Я почти ничего не разглядел в тумане – одни камни и буруны. Мне подумалось, что на корабле не так уж плохо.
– Может, проплывем немного дальше? – испуганно спросил я у Голландца. – Тут, по-моему, опасно. Еще корабль разобьете.
Он мрачно стоял рядом со мной – весь бушлат, борода и шевелюра в бусинках тумана – и смотрел, как приближаются буруны сквозь белесую завесу.
– Корабль невозможно разбить, – ответил он. – Ничего страшного. У нас семь пробоин ниже ватерлинии, а плаваем мы по-прежнему. И не можем остановиться. Мы обречены вечно скитаться по морям. – И тут он сделал такое, чего я от него никак не ожидал. Вытащил из кармана кулак и потряс им – бешено потряс в воздухе – и закричал: – И мы знаем почему! Это все какая-то игра! Игра!
– Спорим, это не дозволено? – ввернул я.
Он убрал кулак в карман:
– Может быть. Мне все равно. Приготовься: когда подойдем поближе, придется прыгать. Не бойся. Тебе никогда ничего не сделается.
А потом мы и правда подошли ближе, и я прыгнул – довольно неуклюже, прямо скажем. Насчет ничего не сделается, может, и правда, но меня можно было побить, намочить, ободрать и оглушить, и все это море со мной проделало. К тому же я до того обессилел от голода, что целую вечность выбирался из полосы прилива на мокрый гранитный валун. Потом я повернулся помахать Летучему Голландцу. Они все столпились у борта и помахали мне в ответ, и капитан, и его обезьяны. Я еле различал их в тумане. И правда, настоящий корабль-призрак, шаткий, с изодранными парусами, – будто набросок простым карандашом, – и еще он заметно кренился. Подозреваю, что у него стало уже восемь пробоин ниже ватерлинии. Пока я выбирался на валун, то наслушался скрежета
